чувствовал себя от этого еще больше виноватым. Знаешь что...
— Что?
— Пожалуй, теперь можно и выпить. За этими разговорами из меня выветрился весь алкоголь.
— А как будет теперь насчет выпивки, Маргарет?
— Это будет зависеть от Чарли. Выпивка никогда не играла для меня большой роли. Это так, эрзац. Ты меня понимаешь, Гарри? Я все еще убеждена, что на этот раз будет по-другому. Господи, сколько уже было в моей жизни «на этот раз»!
— Правда, Маргарет, что корейская война была для него неожиданностью? Ведь он думал, что ему никогда в жизни не придется больше воевать.
— Вероятно. Он перестал мечтать о смерти. Получив генеральскую звезду, он пошел по другому пути. Может быть, я поступила неправильно. Может быть, не следовало дезертировать и бежать в Фоллвью. Не знаю, но я достаточно натерпелась. Надо было на время предоставить его самому себе.
Она взяла кусочек льда и бросила в стоящий на столе бокал. Затем подняла его и сделала добрый глоток. Я поднял свой бокал и последовал ее примеру.
— Куда, к черту, девался этот самолет? — спросила она.
— Плохая погода. Наверно, обходит грозовой фронт. Прилетит, не беспокойся.
— А кто беспокоится?
— Ты хочешь сказать — кроме тебя? Я, например.
— А ты-то чего беспокоиться?
— Мы не виделись с Чарли пять лет. А расстались далеко не как родные братья.
— Где вы встретились, Гарри?
— В Нью-Йорке, в одном баре.
— Пять лет назад... Он поменял столько должностей. Никак не вспомню, когда это было.
— Тебя с ним не было. Кажется, он служил на какой-то временной должности.
— У него все должности были временными.
— Я страшно удивился, увидев его сидящим у стойки. Сначала я подумал, что обознался. Потом, помню, сказал себе: похоже, что этот парень Чарли Бронсон. Он ни капли не изменился.
— Удивительно, Гарри.
— Что именно?
— То, что он не изменился. Он никогда не меняется. Всегда выглядит так, как, по общему представлению, должен выглядеть кадровый армейский офицер.
— Удивительно, что с тех пор как я давал показания в следственной комиссии, я, пожалуй, ни разу о нем не вспомнил. Но когда увидел его в баре, мне показалось, что мы расстались накануне вечером. Он выглядел совершенно таким же. Все годы, прошедшие со времени нашей последней встречи, как бы исчезли.
— Я тебя понимаю, — сказала Маргарет.
— Он тебе рассказывал когда-нибудь о нашей встрече и о том, что тогда произошло?
— Мы тогда мало жили вместе. Я жила в Фоллвью. А он много разъезжал — как коммивояжер, — замещая в разных местах разных людей.
— Да, это был памятный вечер.
Нью-Йорк. 1948
Вероятно, каждый точно помнит, где он был в день победы в Европе. Мне многие рассказывали во всех подробностях, где они были и что делали, когда услышали весть об окончании войны в Европе. Тот факт, что они услышали об этом событии лежа в ванне, во время бритья, или завязывая шнурки от ботинок, придавало их рассказам особый колорит. Помню, один парень рассказывал мне, что в это время он лежал на столе в операционной. Поднося к его носу воронку с эфиром, анестезиолог небрежно заметил: «Вы, наверно, слышали, что кончилась война?» Это один из немногих исключительных случаев среди всех, о которых мне приходилось слышать. Какие навеянные эфиром сны, должно быть, вызвало это сообщение!
Я услышал об окончании войны в один из самых неприятных моментов в моей жизни. Когда стало ясно, что война в Европе близится к концу, редактор газеты отозвал меня домой. В Гавре я погрузился на «Либерти» вместе с пятьюстами солдатами, которых отправляли в Штаты для увольнения или для получения нового назначения на Тихоокеанский театр. Возможно, что «Либерти» выиграли войну, но все считают их одним из самых неудобных средств передвижения, которые избрал человек для плавания через океан. Утилитарные соображения заставили быстро расправиться с комфортом. Солдат загнали в передний отсек судна. Они спали на брезентовых гамаках, подвешенных рядами, по шесть штук в каждом, на стальных цепях, прикрепленных к вертикальным стойкам, идущим от пола до потолка. Днем еще было ничего, потому что сразу же после подъема все высыпали на открытую палубу навстречу солнцу и свежему воздуху. После ночи, проведенной в невыносимо душном, как помойная яма, помещении, свежий воздух — даже холодный воздух северной Атлантики — казался одним из немногих предоставленных нам удовольствий. Очередь за пищей устанавливалась с рассвета и вилась змеей по всему судну. Когда последний солдат съедал завтрак, пора было уже становиться в очередь на ленч. Громкоговоритель на мостике весь день извергал оглушительную музыку. Избавиться от этих звуков было невозможно, потому что репродукторы стояли по всему судну. Вскоре спасение от этих звуков стало главной боевой задачей. Если днем скука изматывала нервы, то ночью было еще хуже. Судно так качало, что уснуть было совершенно невозможно. В проходах круглые сутки шла азартная игра. Воды не хватало, и в душах пускали морскую воду.
В довершение всего, поскольку война еще не кончилась, по ночам соблюдалась строгая светомаскировка. Пятьсот немытых солдат всю ночь лежали взаперти в трюме, а сверху доносился скрип зениток, вращавшихся на поворотных тумбах. На борту «Либерти» в 1945 году война казалась настоящим адом!
На десятый день пути громкоговоритель разнес известие о безоговорочной капитуляции Германии. Солдаты встретили сообщение довольно сдержанно. Те, кто следовал в пункт демобилизации и возвращался к гражданской жизни, давно уже перестали считать себя участниками войны. Те, кто предназначался для отправки на Тихий океан, решили, что теперь, когда все усилия сосредоточатся на разгроме Японии, они в самом скором времени попадут на фронт. Я не испытывал ничего, кроме чувства облегчения оттого, что больше не будут закупоривать судно на ночь и можно избавиться от общества заросших грязью солдат «великой демократии» и спать на палубе. Пусть я лучше замерзну до смерти, но по крайней мере умру на свежем воздухе. Пожалуй, так и должна была кончиться война. Все романтические представления о ликующих, возбужденных солдатах рассеялись за время бесконечного путешествия на «Либерти».
Мне потребовалось известное время, чтобы приспособиться к гражданской жизни. Я вдруг понял, какой свободой пользовался, будучи военным корреспондентом. Меня отделял от хозяев океан, и от меня требовалось только регулярно посылать материалы, пригодные для использования, а в остальном я был свободен и мог ездить куда угодно. Не сразу я смог привыкнуть к насыщенному пивными парами дыханию редактора у себя за спиной. Я лишился возможности уходить с работы, когда захочу, снова стал рабочей скотинкой, и публика регулярно получала свою порцию военных рассказов. Я попросил, чтобы пару месяцев мне давали задания общего характера, и освещал работу полицейских участков, гонялся за пожарными машинами, описывал поножовщину в Гарлеме. Это был удобный мостик для перехода к обычной репортерской жизни. Потом мне дали специальное задание. Я написал двадцать пять очерков о кавалерах Почетной медали конгресса — о том, где они теперь, и прочее. В 1946 году я написал книгу, продал ее одной кинофирме, взял отпуск без сохранения содержания и уехал на побережье писать сценарий.
Вернувшись с побережья, я получил временное задание составлять «колонки» — ежедневные обзоры городских новостей. Я тотчас же принялся за работу. Это было равносильно лицензии на кражу. Меня завалили книгами для рецензирования, билетами на все премьеры, ящиками виски от владельцев ночных клубов в качестве рождественских подарков и информацией обо всем, что происходит в Нью-Йорке. Составление «колонки» — это великое дело для удовлетворения эгоистических потребностей американцев.
