Они готовы почти на все, чтобы их имя появилось в сообщениях о жизни Бродвея. Это самый близкий путь к бессмертию, который обещает двадцатый век. Я постиг все премудрости этого ремесла. Упоминание раз в месяц какого-нибудь ресторана обеспечивало мне бесплатное питание в нем. Агенты печати снабжали меня всевозможными сплетнями в обмен на рекламу для своих клиентов. То и дело кто-то устраивал бесплатный пикник — в общем, для меня как будто опять начались блаженные дни военного времени. В качестве составителя «колонок» я мог свободно бродить где мне вздумается, лишь бы бесперебойно поступал материал. Но через некоторое время эта работа стала мне надоедать.
По-моему, чтобы всю жизнь составлять «колонки» ради заработка, надо быть насмерть запуганным угрозой нищеты и безработицы. Для меня пресыщение наступило примерно через год после того, как я начал работать. Обход ночных клубов стал уже не развлечением, а самым будничным делом. Как-то вечером я заглянул в новый бар в районе Сороковых улиц. Я платил гардеробщице двадцать долларов в неделю, чтобы она снабжала меня новостями. Наскоро выпив у стойки рюмку, я выслушал от буфетчика пару скабрезных историй и получил информацию от гардеробщицы о том. что такой-то голливудский жеребец проводит время с такой-то международной кокоткой. Я уже допивал рюмку, когда случайно взглянул в зеркало, висевшее у стойки.
Этот парень в синем костюме похож на Чарли Бронсона, подумал я и обернулся, чтобы рассмотреть его получше. Это действительно был Чарли Бронсон. Он увидел меня в тот же момент и с минуту смотрел на меня, словно не узнавая, потом вдруг улыбнулся своей обаятельной улыбкой и направился ко мне. Он сел на табурет рядом и протянул мне руку. Мы весьма торжественно обменялись рукопожатием.
— Я сразу узнал тебя, Капа. Как поживаешь?
— Отлично, Чарли. А ты что поделываешь, ушел из армии?
— Почему ты так думаешь?
— Штатский костюм.
— А! Нет, не ушел. Просто вне службы я не ношу форму.
— Представляю, что было бы, если бы ты в таком виде появился в солдатском клубе-столовой.
— Как дела, Капа? Я часто думал о тебе. Я, конечно, читаю газеты и знаю, чем ты занимаешься. Несколько раз порывался тебе позвонить, но не был уверен, что ты захочешь со мной разговаривать.
— А почему бы нет?
— Насколько я помню, когда мы виделись последний раз, ты не был склонен выдвигать меня в президенты.
— Я сожалею о всей этой истории, Чарли. Я был рад слышать, что тебя оправдали.
— Правда?
— Конечно.
Мы замолчали. Я заказал еще рюмку для себя и виски для Чарли.
— Ну а как тебе жилось потом? — спросил я.
— Паршиво. Сейчас я на временной должности. Куда меня только не прикомандировывали за последнее время!.. То и дело переезжаю с места на место. Дошло до того, что я даже не даю себе больше труда распаковывать чемодан.
— Маргарет с тобой?
— Нет. Дома, в Фоллвью. У ее отца был удар.
— Ты все еще полковник, Чарли?
— Все еще полковник. Как твои шахматные успехи, Капа?
— Я теперь редко играю.
— Я тоже. У меня еще сохранились те шахматы, что ты мне подарил в пересылке.
— У меня есть такие же. Я заказал себе в Париже.
— Хорошо.
— Да.
Разговор явно не вязался. Мы допили, и я соскользнул с табурета, приготовившись распрощаться — пожать ему руку, сказать, что был рад его встретить, и выразить надежду на то, что увидимся еще. В 1948 году было множество встреч вроде этой. Я повернулся в протянул руку.
— Не уходи, Капа. Прошу тебя.
Я снова уселся на табурет.
— Ты никуда особенно не торопишься?
— Нет, — ответил я. — Особенно никуда.
— Я хотел написать тебе письмо, когда все это кончилось. Я знаю, как ты относился к этой истории, знаю, как ты относился ко мне, и мне хотелось поблагодарить тебя за твои показания на следствии. Ты сделал очень много для моего оправдания.
— Я только рассказал, что произошло.
— Было еще много такого, о чем ты не рассказал.
— С меня не требовали анализа. Я рассказал только то, что видел.
— Как ты относишься ко мне теперь?
— По правде говоря, Чарли, никак. За последние два года я даже не вспомнил о тебе. Рад, что ты так хорошо выглядишь. Сожалею, что тебе не повезло на войне. Всякое бывает. Наверно, ты уже не возвращался на фронт?
— Нет. Меня бросали с места на место вплоть до Фоллвью. Я вел себя довольно прилично. Атомная бомба закрыла мне путь на фронт.
— Вот беда! Подумайте, какое свинство! Взяли да лишили тебя столь милой твоему сердцу войны. А ведь из тебя вышел бы такой хороший генерал!
— Я это заслужил. Но я не то хотел сказать... так получилось...
— Уж наверно, не то! Рассказывай.
— Не то, черт возьми!
Мне вдруг стало противно.
— Скажи мне, Чарли...
— Что?
— Какие похороны устроили тому капитану? Какая процедура полагается в армии, когда пьяный полковник избивает до неузнаваемости капитана за то, что тот не умеет метко стрелять? Играют ли «Отбой» над его могилой? Дают ли залп? Накрывают ли гроб флагом? Награждают ли его посмертно «Пурпурным сердцем»? Получает ли его мать «Золотую звезду», чтобы выставить ее в окне? Присваивают ли его имя какому-нибудь посту Американского легиона?
Бронсон слез с табурета и двинулся прочь. Я схватил его за руку и повернул кругом.
— Извини, Чарли, — сказал я. — Я становлюсь мерзким пьяницей.
Он уселся и допил виски.
— Их просто хоронят, Капа. Выплачивают страховую премию и хоронят.
— Забудь об этом, Чарли. Это не мое дело.
— Я был у его матери.
— И что?
— Когда я сказал ей, кто я такой, с ней случилась истерика. Она так кричала на меня... Ладно, черт с ней. Как ты поживаешь?
— Ты уже спрашивал, и не один раз.
— Я читал твою книгу и смотрел фильм. Мне понравилось и то и другое.
— Спасибо.
— Надо будет как-нибудь снова сыграть в шахматы, Капа.
— Обязательно. Что у тебя за работа сейчас?
— Поручения. Я самый высокооплачиваемый мальчик на побегушках в мире. Как налогоплательщик, Капа, ты должен протестовать против того, что мне столько переплачивают. Собственно говоря, эта работа лучше большинства тех, которые я выполнял после войны. Я работаю на службу общественной информации Пентагона. В мои обязанности входит обслуживать важных персон, приезжающих из Вашингтона. Я устраиваю их в отели, достаю билеты в театр, сопровождаю по городу, выполняю всякие мелкие поручения.
