месяца не попадешь…
Тут же в приемной стояла костлявая дама лет 35, в желтой кофте и красной юбке, в сандалиях, при кольцах и браслетах, гремевших на ее костях, курила длинную сигарету в длинном янтарном мундштуке и по-немецки говорила мужу:
— Ты не должен позволять этим людям думать, будто мы — мебель, которую можно передвигать туда-сюда. Ты женился на мне и ты имеешь права уехать в Германию! Дерзким не надо быть, но принципиальным и смелым.
— Ты плохо знаешь этих людей, — жалким голосом оправдывался муж. — Я к ним хожу, хожу…
— Нет, ты не должен покоряться! Люди уезжают в капиталистические страны, а ты просишь разрешение уехать в ГДР!
— Они говорили мне, что после свадьбы разрешат.
— Комедия! Цирк! Нигде такого не видела! — кричала жена.
— Чтобы из страны нельзя было выехать?!
— Почитай объявление! — сказал муж. Он был по всей вероятности латыш, это слышалось в произношении, да и немецкий его хромал. — Тут говорится, что по вопросам выезда принимают один раз в месяц.
— Комедия! Цирк!
Открылась дверь, оттуда вышел тощий и хлипкий человечек, с типично еврейским носом и курчавой головой, вышел и продолжал упрашивать:
— Я возьму его к себе на квартире!
— Вопросы о возвращении решает Верховный Совет! — отчеканил высокий мужской голос.
— Но он так просит! Он же ошибся! Неужели его не могут прощать?
— Прощают и преступников! Но что-то у вас очень многие ошибаются. Вопрос решает Верховный Совет. Пусть ждет.
Вышедший из кабинета со злобой и боязнью оглядел ожидающих приема. Они легко могли понять, что он приходил просить за кого-то, кто хотел вернуться из Израиля в СССР, а люди, ожидавшие в приемной, добивались выезда… Да и видел Миша где-то этого человека… Да, да, по телевизору, в фильме, отснятом в советском консульстве в Вене. Это был один из перебежчиков, человек без совести, потому что он знал, какую возню поднимает советская пропаганда по каждому случаю возвращения евреев из Израиля в СССР. Об этом трубили в газетах и по радио, снимали фильмы. Каждый, кто возвращался, знал, что его примут назад, если он беспрекословно выполнит сценарий: будет проклинать сионизм, будет рассказывать, как израильская клика глумится над арабами, будет рассказывать, как компартия Вильнера 'протягивала ему руку помощи' и как плохо жить в стране евреев, 'продавшейся американскому империализму'. А этот, который выходил из кабинета Кайи, был и вовсе ничтожеством: он кричал перед телекамерой, что в Израиле процветает антисемитизм, что его избили в Тель-Авиве, когда он на идиш спросил название улицы…
Кайя позвал немку и ее мужа. Минут через пять они вышли, она громко сказала:
— Что я говорила? Один ноль в мою пользу!
Он — млеющий от счастья и ее власти — только кивал:
— Виза! Я получаю визу!
Полковник снова выглянул из кабинета, увидел женщину в берете и раздраженно сказал:
— Вы думаете, что я осел? Я вам сказал: ваш сын служил в секретных частях, его не выпустят 7 лет. Езжайте в Москву или в ООН, но меня оставьте.
— А я хочу уехать! Я хочу уехать!
Кайя поморщился, устало попросил:
— Уйдите сами, чтобы я не вызывал милицию.
Он кивнул Мише, пропустил в кабинет.
Здесь стояло два стола, один — письменный, под окном, другой — канцелярский, боком к первому. В кабинете было много стульев, но Кайя никого не приглашал садиться.
Миша смотрел на полковника, на его круглое лицо с мелкими чертами, седую в завитках голову, на его штатский костюм, кольцо на пальце, и не решался.
— Слушаю!
— Товарищ полковник, к кому я могу обратиться, чтобы отменили выкуп за дипломы?
— Не к кому.
— Я инвалид войны, два раза ранен: под Ростовом и под Курском. Отца убили белые в 1919. Жена — детдомовка…
— Ничем не могу помочь. Постановление — правительства, а не мое.
— Может быть, написать Косыгину?
— Пишите. Но это бесполезно. К нему не попадет.
Про Кайю говорили, что он бессердечен, груб, что любит острить, издеваться. Кто-то уверял Мишу, что полковник занесен под номером шесть в 'Черный список', составленный евреями за рубежом на преступников, повинных в истреблении евреев. А перед Мишей сидел усталый человек, которому, по- видимому, до смерти надоели евреи, визы, жалобы, возня с выкупом… Миша был готов поверить, что этот человек мог сказать в компании:
— Была бы моя воля, я бы их выпустил всех, даром.
Он повернулся и ушел.
Ничего другого, собственно, он не ожидал.
Только Хана могла поверить россказням 'осведомленных людей', что ОВИР 'скинул' шесть тысяч инженеру Барону, что доктор Яфет добился снижения цены за диплом наполовину.
8
Миша вернулся в ломбард, Ханы уже не было. Он вошел в телефонную будку, бросил в щель аппарата 2 копейки, аппарат не подавал признаков жизни. Перебрался в другую будку, но и там телефон не работал.
— Когда-нибудь этот город сгорит, потому что нельзя будет позвонить пожарникам!
Он вошел в Центральный универмаг; здесь, слава богу, автомат действовал, и он позвонил в аптеку.
— Анна ушла на базу! — ответила заведующая.
'Ушла на базу' — был дежурный пароль. Это значило, что Анна пошла по магазинам и ее заменил кто-то из коллег. Бее знали, что у Марика сегодня день рождения.
Миша вышел из универмага, побрел по улице Вальню и у ступеней отеля ''Рига' столкнулся с Лией Фейерблат.
— Мишенька! Привет! — сказала Лия певучим своим голосом. — Я о тебе все знаю!
— Я о тебе тоже!
— С чего начинается родина?
'С чего начинается родина' — были слова из песни, которую еврей из Ленинграда Баснер сочинил для фильма 'Щит и меч' на слова еврея же Матусовского. А фильм был поставлен по роману каменного сталиниста Вадима Кожевникова. Дрянной фильм по дрянному роману, если уж главный герой, артист Любшин, по телевидению сказал, что он считает диалоги надуманными, историю — маловероятной, а играл лишь потому, что характер героя захватил его. Роман и фильм повествуют о советском разведчике, который проник в штаб Гиммлера и был занят переправкой эсэсовского золота в Швейцарию, попутно, разумеется, передавая в Москву секреты первостатейной важности. Так что публике оставалось недоумевать, как это все же немцы дошли до Волги и почему Гиммлер не очутился в руках советов?! А песня — хорошая:
