сделал им гримасу и, повернувшись на одной ножке, запел речитативом:
Хоть папа Сперанской И любимец царской, Все же у Сперанской, Одетой по-барски, Облик семинарской…
Будущий поэт уже и в детстве часто прибегал к сатире — к бичу, которого впоследствии не выносил ни один из его противников…
Этот злой эксиром услыхали другие дезочки и засмеялись… «У любимицы царской — облик семинарской», — не без злорадства повторяла одна из них, маленькая княжна Полина Щербатова. Все это были дети петербургской и отчасти московской аристократии — княжны Щербатова, Гагарина, Долгорукая, Лопухина, будущие красавицы и львицы.
— Ах, как смешно! «У Лизы Сперанской — облик семинарской…»
Все эти дети аристократов слыхали часто от своих родителей, что Сперанский всем им перешел дорогу, у всех отбил царя, и потому привыкли к эпитетам насчет Сперанского — «семинарист», «попович», «звонарь», «кутейник», «выскочка», «сорвался с колокольни» и т. п.
Лиза не могла вынести насмешки и заплакала, хотя старалась скрыть и слезы, и смущение. Зато Сонюшка, вспыхнув вся, подбежала к озорнику Пушкину и дрожащим от волнения голосом сказала:
— Вы гадкий мальчишка… Я не знаю, как с вами играют благородные мальчики… Вы негр, сын раба, у вас рабская кровь… фуй!
Девочка вся раскраснелась от негодования. Пушкин, как ни был дерзок и находчив, не нашелся сразу, что отвечать, особенно когда другие девочки начали шептаться между собою, но так, что Пушкину слышно было: «Негр… негр… рабская кровь…»
— Все же я не сын звонаря, — защищался он. — Я не с колокольни…
— Хуже, — заметил ему обиженный им Грибоедов: — ты из зверинца… твой дедушка съел твою бабушку…
— Молчи, Грибоед!
— Молчи, людоед!
— Саша Вельтман приехал! — кричит маленькая княжна Щербатова. — Он у нас будет водовозом…
— А вон и Вася Каратыгин идет с своей мамой, — лепечут другие дети…
Пушкин, Грибоедов, Кюхельбекер, Вельтман{19}, Каратыгин{20} — все эта дети, играющие в — Наполеона, ловящие бабочек на Елагином острову, дети, которых имена впоследствии прогремят по всей России… А теперь они играют, заводят детские ссоры, декламируют «стрекочуща кузнеца» и «ядовита червеца…». Но и до их детского слуха часто доносится имя Наполеона, оно в воздухе носится, им насыщена атмосфера…
Лиза, огорченная выходкой дерзкого арапчонка, отделяется от группы играющих детей и подходит к большим.
На скамейке, к которой она подошла, сидят двое мужчин: ветхий старик с седыми волосами и отвисшей нижней губой, и молодой, тридцати пятн-четырех лет, человек с добрым, худым лицом и короткими задумчивыми глазами. Некогда массивное тело старика казалось ныне осунувшимся, дряблым, как и все лицо его, изборожденное морщинами, представляло развалины чего-то сильного, энергического. Огонь глаз потух и только по временам вспыхивал из-за слезящихся старческою слезою век. Седые пряди как-то безжизненно, словно волосы с мертвой головы, падали на шею с затылка и на виски. Губы старика двигались, словно беззубый рот его постоянно жевал.
Эта развалина — бессмертный «певец Фелицы», сварливый и завистливый старик Державин, министр юстиции императора Александра I. И он выполз на пуэнт погреться на холодном петербургском солнце, посмотреть на его закат в море, закат, которого, кажется, никто из смертных не видывал с этого знаменитого пуэнта. Старик не замечал, что и его солнце давно, очень давно закатилось, хотя и в полдень его жизни оно ые особенно было жарко.
Сосед его, кроткий и задумчивый, был Сперанский. Этого солнце только поднималось к зениту, и что это было за яркое солнце! Сколько света, хотя без особого тепла, бросало оно вокруг себя, как ярко горело оно на всю Россию, хотя скользило только по верхам, не проникая в мрачные, кромешные трущобы темного царства!..
Усталым смотрит это кроткое, задумчивое лицо. Заработалась эта умная, рабочая голова, не в меру много и о многом думающая. Устали эти молодые плечи, навалпв-шие на себя слишком великую тяжесть. Рука устала, устала держать перо, водить им по бумаге. И глаза устали, им бы теперь отдохнуть на зелени, на играх детей, на гладкой поверхности взморья, на закате солнца, которого, кажется, никогда не будет. А этот старик так надоедливо шамкает…
— Я хочу, ваше превосходительство, так это выразить — повозвышеннее.
Унизя Рима и Германьи Так дух, что, ими въявь и втай Господствуя, несыты длани Простер и на полночный край. И зрел ли он себе препону, Коль мог бы веру колебнуть,
Любовь к отечеству и к трону? Но он ударил в русску грудь…
С видимой скукой Сперанский слушал эти спотыкающиеся вирши выдохшегося от времени, полинявшего от старости и окончательно терявшего поэтическое чутье ветхого пииты; грустное чувство возбуждала в нем эта человеческая развалина, перед которой все. еще издали благоговела Россия, развалина, не сознающая, что в душе ее и в сердце завелась уже паутина смерти, что творчество ее высохло, как ключ в пустыне; грустно ему было заглядывать и в свое будущее — и там паутина смерти, забвение, мрак… Но при слове «веру колебнуть» улыбка сожаления невольно скользнула по его лицу, пробежав огоньком по опущенным глазам. Однако он не сделал возражения — бесполезно! поздно перед могилой!..
А старик продолжал шамкать, силясь, хотя напрасно, овладеть своими непокорными- губами и коснеющим языком, который по старой привычке искал зубов во рту, обо что бы опереться, и не находил.
— Я нарочито напираю, ваше превосходительство, на «русску грудь»:
И опять по глазам Сперанского скользнула улыбка сожаления, а надо слушать… эти кочки вместо стихов, — старик ведь так самолюбив… да и недолго, вероятно, придется слушать это предмогильное шамканье… Скучно на свете!
— Как вы находите сие, ваше превосходительство? — спросил старик, закашлявшись и стараясь передохнуть.
— Превосходно, превосходно, как все, что выходит из-под пера вашего высокопревосходительства.
В это время подошла Лиза и застенчиво остановилась около отца.
— Это дочка ваша? — спросил Державин, ласково глядя на девочку.
— Дочка… единственное сокровище, которое осталось у меня на земле, — тихо сказал Сперанский и положил руку на плечо девочки.
— А Россия, ваше превосходительство? Она дорога вам…
— Да, но она не моя… а это — мое…
— Прелестное дитя, прелестное… Вся в папашу, и умом, верно, в папашеньку будет.
— О, она у меня умница, умнее папаши… Больше меня языков иностранных знает. Да ты что не
