Лида, вижу, достает платок, подносит его к глазам. Вовку выпроваживают в другую комнату смотреть телевизор.
— Вероника Федоровна, я ведь уже не мальчик… В моем возрасте человеку позволяется самому выбирать место работы, не правда ли?
— Да, но Виктр… Вас же так интересуют эти… Внеземные цивилизации… Ради них вы даже готовы поставить на карту благополучие семьи…
— Мама, не надо, прошу тебя! Умоляю! — Лида, всхлипывая, отходит к окну.
Сергей Васильевич, тесть, что-то тихо, но настойчиво говорит своей жене. Но урезонить Веронику Федоровну уже невозможно.
— Да дайте же мне сказать слово в конце концов! — Она как бы отряхивает с себя путы, которыми ее пытаются сдержать. — В конце концов я несу такую же ответственность за судьбу Владимира, как и все вы…
— Вероника, нам пора, — произносит Сергей Васильевич уже вслух. — Они сами, без нас, во всем прекрасно разберутся.
— Они разберутся, Сергей… Я понимаю, они разберутся… Придут в очередной раз к компромиссу… Но не кажется ли тебе, что цена этого компромисса чересчур высока? Хотя, — тут она безнадежно махнула рукой, — тебе всегда было безразлично счастье твоей дочери…
— Вероника, как тебе не стыдно, что ты говоришь!
— Да, да, безразлично… — Тут и Вероника Федоровна заплакала. — Вам всем все безразлично, кроме ваших узких эгоистических интересов.
Наступило тягостное молчание. Оно продолжалось, наверное, не более минуты, но мне показалось — гораздо дольше. Как бы спохватившись, Вероника Федоровна стала собираться…
— В общем — как хотите… Решайте сами… Но я тебя предупреждаю, Лидия… Я тебя последний раз предупреждаю… Если когда-нибудь после, много лет спустя, ты меня станешь упрекать: дескать, где же ты была? — я тебе напомню, где я была. Пока что у тебя еще есть время… Но не успеешь оглянуться — будет поздно.
— К чему вы призываете Лиду? — Я стараюсь говорить как можно сдержаннее, хотя во мне все кипит. — Чтобы она порвала со мной? Как вы можете призывать к такому? Жена должна бросить мужа, оставить ребенка без отца?!
— Прежде всего я призываю вас, Виктор! Образумьтесь! Займитесь делом! В наше время неудачники не в моде. Сейчас ценятся люди сильные, хваткие, цепкие, управляющие жизнью, а не плывущие по воле волн. Так что это вы разрушаете свою семью — настойчиво и методично, — а не я.
— Я не хочу с вами спорить о том, какие люди сейчас ценятся — не вижу в этом смысла. Я хочу лишь спросить вас — случалось ли вам оказываться когда-либо в молодости в такой ситуации, в какой по вашей милости находится сейчас ваша дочь? Иными словами, был ли такой случай, чтобы кто-то уговаривал вас оставить вашего мужа?
— Это совершенно излишний вопрос, Виктор, вы сами прекрасно знаете. Мой муж… — Ей очень хочется сказать: «Мой муж — не чета вам», — но она предпочитает выражаться более осторожно. — Мой муж никогда не подавал повода для упреков такого рода, которые адресуются сегодня вам.
— Ну а все-таки, представьте себе, что такой случай произошел бы. Что бы вы почувствовали? Как поступили бы? И самое главное — что почувствовал бы ваш муж?
— Я повторяю, что ваши вопросы излишни — такой ситуации не могло быть.
Раздражение все больше закипает во мне: они, видите ли, такие святые, такие идеальные, что она и в мыслях представить себе не может обращенных к ней упреков и увещеваний, которые без зазрения совести направляет сейчас нам.
— Ну, хорошо, — говорю я, чувствуя, что сейчас произнесу уже что-то такое, что, пожалуй, будет уже и за рамками приличий. — Ну, хорошо, но что бы вы сказали, если бы в свое время, вскоре после того, как вы поженились, кто-то из родителей вашего мужа заявил бы ему — в вашем, между прочим, присутствии! — что е — и ему не чета?
Это, конечно, уже бестактность с моей стороны. Дело в том, что по своему общественному положению теша моя в общем-то никто, просто жена своего мужа, домашняя хозяйка. До замужества была секретаршей с семилетним образованием. Знаете, есть такая категория жен: их будущие мужья, люди все положительные, а нередко и высокопоставленные, но, как правило, не имеющие большого опыта в общении с женщинами, а потому и не разбирающиеся в них, женятся на них исключительно по причине их смазливости. Разумеется, и среди смазливых секретарш попадаются хорошие жены — наверное, ничуть не реже, чем среди других категорий женщин. Но все же, согласитесь, это игра в рулетку. Так что у родителей этих положительных и преуспевающих мужей, разумеется, всегда есть основания сетовать на их, прямо скажем, легкомысленный выбор. Были такие основания и у родителей Сергея Васильевича, не сомневаюсь в этом. И если они открыто не высказывали ему свои упреки — это еще не значит, что такая ситуация была совершенно немыслима.
Произнося эти в общем-то бестактные слова, я, конечно, знал, что попадаю в самую точку (да, собственно говоря, моим намерением было уязвить Веронику Федоровну, вывести ее из гордого пребывания в атмосфере собственной непогрешимости), но все же я никак не предполагал, что реакция будет такой бурной.
— Это подло! — кричала Вероника Федоровна, рыдая. — Это низко! Как вам не стыдно прибегать к таким недостойным приемам! Что вы сравниваете меня с собой! Да я с тринадцати лет работаю… В тринадцать лет пошла ученицей на завод… Надо было матери помогать… Пятеро нас в семье росло… Пять ртов… Оттого и не получила образования… А вы! Да для вас государство все сделало — чтобы вы школу окончили, вуз… А вы — чем вы платите государству?!
— Чем же я плачу, интересно? Ну-ка, скажите. Что я, тунеядец?
— Не тунеядец, — всхлипывает Вероника Федоровна, — но близко к этому…
На том мы и расстаемся…
— Скажи мне, Витя, что же тебе все-таки нужно? — Лида уже успокоилась немного после ухода родителей. По крайней мере внешне. — Просто скажи мне, что тебе нужно. Я хочу это понять. Я не собираюсь тебя ни в чем упрекать, хотя, как ты понимаешь, институт этот… астрофизический… мне недешево обошелся…
— Что это ты удумала, Лидуля? Что тебя туда понесло? Неужели ты не понимаешь, в каком смешном свете ты представила и себя и меня? Жена — через каких-то неведомых «знакомых», через какой-то немыслимый блат — хлопочет об устройстве мужа «в науку»… Да еще в какую науку — в ту, что занимается поиском внеземных цивилизаций…
— Я и сама не знаю, Витя. Затмение какое-то нашло. Думала, так будет лучше. Приятное тебе хотела сделать. Перед этим мне кое-что удалось… Неважно что… Одним словом, победу небольшую одержала — ну, и возникла этакая инерция, жажда победного шествия. Сейчас-то я понимаю, что глупо… Хотя сейчас, когда все уже позади — я имею в виду все эти унижения, — может быть, тебе все-таки пойти в этот институт? Может быть, там ты больше будешь на своем месте?
— Как позади, Лидуля? Как позади? С моим приходом туда только все и начнется. Ты хочешь, чтобы на меня до скончания века все пальцем показывали: «А, это тот самый Борисов, которого жена по блату в астрофизику устроила?»
Но главное не в этом, Лидуля, — продолжаю я после некоторого молчания. — Главное в том, что не нужен мне этот институт. И наука их мне тоже в общем-то не нужна. Да, да, не делай, пожалуйста, такие глаза! Не нужна мне эта наука. Пусть они сами ею занимаются на здоровье. Меня интересует совершенно конкретный вопрос — как люди, обыкновенные, простые люди, не обязательно ученые, относятся к внеземным цивилизациям? Как они относятся к идее, что, возможно, их и нет совсем? Нет нигде во Вселенной, ни в одном из ее уголков, как она ни огромна. Что, возможно, Земля — единственный крохотный очажок, где возгорелся и тлеет разум. Да и здесь он вот-вот готов погаснуть — от вполне вероятной, по крайней мере теоретически, ядерной катастрофы (бессмысленно называть ее ядерной войной — это уже не война, это именно катастрофа). Так вот, как они относятся к этой идее? Волнует ли их она или же они к ней совершенно равнодушны? И как волнует — повергает ли в уныние, в отчаяние или вызывает протест,
