— Серж, ты идешь на лыжах? — послышался бодрый и свежий голосок Майи. — Снег прекрасный.
Я так и подскочил с плетеного кресла-качалки. Майя и Альга появились под ручки в дверях оранжереи, в облегающих лыжных костюмах и пестрых кепочках. Солнце и Луна. Чтобы попасть во флигель, где хранился лыжный инвентарь, нужно было пройти через оранжерею.
— А кто идет? — пробормотал я.
— Разве тебе еще кто-то нужен? — дружно рассмеялись девушки.
— Мы все идем, — сказала появившаяся следом за ними Мама.
— Пожалуйста, побыстрее переодевайся, — добавила шедшая за Мамой Наташа.
— Иду, — сказал я.
— Я бы тоже пошел, — сказал оказавшийся тут же дядя Володя, — но ребятишки что-то забастовали, хотят остаться дома. Присмотрю за ними.
— Да уж, Володенька, — сказала Мама, — присмотри.
Возвращаясь в нашу комнату, я столкнулся в коридоре с Александром.
— Неженка, — обхватив его за плечи, сказал я, — давай-ка с нами на лыжах!
— Нет, папочка, — серьезно ответил мальчик, — у нас дела. Я только зашел за Братцем Кроликом. Мы останемся дома.
— Ну и зря. На улице потеплело, и, говорят, снег прекрасный.
— У нас дела, папочка, — повторил он.
Дела так дела, я спорить не стал, быстро натянул лыжный костюм и побежал догонять компанию, но наткнулся на Папу, который придирчиво осматривал свои ботинки, лыжи и крепления.
— Кстати, — промолвил он, — зайди после обеда ко мне. Есть разговор.
— Какой разговор?
— Об этом после обеда.
— Ну хорошо, — кивнул я.
Мы отправились на горку.
Папа всегда дружил со спортом. У себя в Деревне он первым делом заложил крытый теннисный корт, атлетический зал с сауной и бассейн. Потом вблизи Москва-реки разбили площадку для городков, а также насыпали крутой холм с изощренной трассой для горных лыж и построили удобный подъемник. Вкупе с хорошо организованной рыбалкой и охотой это входило в добротный джентльменский набор развлечений — летних и зимних. Мама от него не отставала: прекрасно стояла на лыжах, метко стреляла и умело управлялась с удочкой, а в чем-то даже опережала Папу, например, по собственному почину занялась верховой ездой, гольфом и дельтапланеризмом. Старалась приобщить детей и нас с Наташей.
Под горкой чинно прогуливались наши старички. Тут же стоял стол с кипящим самоваром. Мы с Папой улыбнулись, глядя, как вдовый дедушка Филипп вливает в горячий чай ямайский ром и бойко ухаживает за старушками.
— Может, попробуешь на лыжах, батя? — предложил Папа родителю.
— И попробую, — запетушился старичок. — Думаешь, Папа, ты один у нас такой крутой?
Я вспрыгнул на подножку проплывающего мимо подъемника и поехал вверх. Мимо по склону пронеслись на лыжах Майя и Альга, а за ними «медсестра» и даже горбатый доктор с трубкой в зубах. Наташа уже была внизу у самой реки и сигналила мне поднятыми скрещенными палками. Как жаль, что дети остались дома!
Пока я поднимался на гору, мне пришло в голову, что если Майя вдруг заведет со мной разговор о записке или, того больше, начнет подтрунивать надо мной в присутствии Альги я легко смогу обернуть все в шутку. Разве такая прекрасная девушка не достойна всяческой любви? Достойна. Вот, значит, желая поинтриговать, я и констатировал эту очевидность на правах старинного знакомого, который ее еще ребенком на руках носил и т. д. и т. п. Однако, все, в том числе Майя, были увлечены лишь спусками и подъемами. Лишь Папа, как обычно, то и дело отъезжал в сторонку, брал из рук прохлаждавшегося под елкой человека мобильный телефон и вел свои всегдашние переговоры. Старички, естественно, наблюдали. Я поглядывал в сторону девушек, но те обращали на меня внимание лишь тогда, когда мне случалось кубарем катится вниз, да и то не всегда. Примерно через час я изрядно вывалялся в снегу, устал и уже посматривал на стол с закусками. Внизу, под горой, Майя оказалась рядом. Она легко вспрыгнула на сидение подъемника, а я, забыв про усталость, машинально скакнул на следующее.
Мы медленно потащились вверх, болтая ногами с лыжи, и, улыбаясь, смотрели друг другу в глаза. Взгляд ее показался мне таким спокойным, приветливым и естественным, полным хрустальной голубизны, что случай с запиской стал казаться вообще не существовавшим. Жаль, что я порвал записку. Можно было бы снова подсунуть ее. Например, вложить в рукавицу. Это было бы забавно — своеобразная игра диалог.
Но когда мы вдвоем оказались на вершине холма, играть во что бы то ни было мне расхотелось. Мы уже не смотрели друг другу в глаза. Мы молчали. И улыбка на ее губах едва-едва виднелась. Я чувствовал, что между нами что-то происходит. Возможно, это только мне так казалось. Но девушка почему-то медлила съезжать с горы.
— Теперь у тебя в Москве собственные апартаменты, — сказал я, лишь бы не молчать.
Она пожала плечами. Потом сняла кепочку и, встряхнув белокурыми волосами, снова надела.
— Можно зайти к тебе в гости? — спросил я.
— Конечно, — почти с удивлением ответила она.
— Прямо завтра?
— Да, — выдохнула она и, оттолкнувшись палками, полетела вниз.
— Как самочувствие? — поинтересовался у меня доктор. Он выгрузился на вершину холма с подругой «медсестрой», которая тут же полетела следом за Майей.
— Кажется, пора сушить лыжи, — сказал я, взяв понюшку табаку. — Разве за ними угонишься.
— А ну попробуем! — предложил доктор, выпуская из трубки пышные клубы табачного дыма, и задористо подтолкнул меня плечом.
Хороший мужик наш доктор, подумалось мне, и мы вместе погнались за девушками.
Девушек мы не догнали, но зато подрулили к столу, где как раз появился свежий самовар и блюдо с горячими булками.
Доктор взял меня за руку.
— Прекрасный пульс, — сказал он. — Как насчет чая с ромом?
— Поменьше чая, побольше рома! — улыбнулся я.
Доктор тоже улыбнулся.
Тут я вспомнил, что жена говорила о моем обыкновении к месту и не к месту улыбаться, и решил следить за собой, чтобы улыбаться не так часто, дабы, чего доброго, и в самом деле не производить на людей соответствующего впечатления.
Мы воткнули в снег лыжи и палки и взяли чашки с чаем. Прихлебывая, мы смотрели на Папу, который в очередной раз вел переговоры по своему мобильному телефону.
— По-моему, наш Папа становится немного мизантропом, — ни с того, ни с сего сказал доктор. — Как- то неадекватно себя ведет.
— Значит, и ты заметил, доктор? — покачал я головой.
— Как же тут не заметить. Портится у него характеришка, портится.
— Специфика работы. Ничего не поделаешь.
— Почему же не поделаешь? — оживился доктор. — Во всякой области есть свои специалисты.
И к чему он это сказал, удивился я про себя. Что за странная фраза? Мне сделалось как-то неловко, и, не зная, что сказать, я стал смущенно отламывать от булочки кусочки и кидать их в рот.
— Говорят, с ним вообще стало очень трудно договариваться, — продолжал доктор. — Эдак он нам всем жизнь осложнит.
