— Нет, не будет. Она будет нянчиться с этим дурацким Генри.
Несколько секунд я стою в нерешительности, видя ее искреннее нежелание и испуг оттого, что ее опять возвращают к постылой домашней жизни.
— Ты должна пойти домой.
— Нет, не должна, — говорит она.
Она разворачивается и со всей силы бьет меня сзади под коленку. От неожиданности я не успеваю перехватить ее руку, и она ударяет меня еще раз, сильнее прежнего. На этот раз я теряю равновесие и неловко валюсь на сумку.
— Меган…
— Ты дура, — говорит она, еще раз ударяет меня и убегает прочь.
Мы находимся одни в темном жилом районе.
— Меган! — кричу я, затем еще громче: — Меган!
Она исчезла. Бредущая по дороге группа подростков крайне удивлена, увидев, как я стараюсь подняться. Они останавливаются на меня посмотреть. Они стоят парами, обнявшись, две пары — мальчики с девочками, не такие уж взрослые, чтобы бродить по улице так поздно.
— Что с вами? — спрашивает одна из девушек.
— Я споткнулась, — говорю я. — Должно быть, тротуар неровный.
— Да нет, — говорит парень. — Тротуар очень даже ровный.
Смотрю вниз и вижу, что он прав. Они удивленно переглядываются, опять соединяются в пары и уходят.
— Спасибо за внимание, — говорю я их удаляющимся спинам.
Прихрамывая, иду к дому моего отца.
Перед входной дверью я останавливаюсь. Обычно я вхожу сразу же, но теперь… Теперь все изменилось. Я нервничаю, положение мое неопределенно. Может, мне лучше позвонить. Поднимаю руку, но чувствую, что это глупо. А вдруг я всех обижу, если буду вести себя так официально. Я же когда-то здесь жила, напоминаю я сама себе.
Прислоняюсь к двери, нащупывая в сумке ключ, но дверь сама открывается. Было не заперто. Джеймс мне доверяет. Меня ждали.
Прохожу в холл, по его старым протертым плиткам иду к кухне, где думаю всех найти. Мне слышны их голоса.
Неожиданно раздается смешок моего отца:
— Ха! Старая Кент-Роуд с отелем. Пропускает в любое время. Берешь 200 фунтов, если ты проходишь через ворота, и передаешь их прямо мне.
— Не торопитесь. — Голос Джеймса тих и осторожен. — Я бросил десять, а не девять.
— Ерунда. Было девять. Ясно как божий день.
— Где кубик?
— Да вот он, у меня в руке. Было девять — мы все видели.
— Я не видел. Требую бросить еще раз.
— Только через мой труп.
— Не думаю, что у меня не возникнет соблазн…
Великолепно. Я доведена до отчаяния, не решаюсь к ним войти, а они сидят и играют в «Монополию», каждый, как всегда, хочет выиграть, перенося свой антагонизм на игру, в прямом смысле слова доходя до драки.
Я осторожно толкаю дверь.
Отец с Джеймсом сидят напротив друг друга, на краешках стульев, непроницаемые и злые, какими они всегда бывают вместе. Мартин сидит между ними у края стола, мрачно обозревая доску, его сложенные руки никак не реагируют на требования играющих. Очевидно, он не играет.
— Ты обвиняешь меня в жульничестве? — говорит отец.
— Конечно, — говорит Джеймс. — Не помню случая, когда бы вы не обманывали.
— Что же ты молчишь, Мартин, — говорит отец. — Объясни ему, какими словами он бросается.
Мартин расправляет плечи.
— Впрочем… — говорит он и останавливается.
— Привет, — говорю я в наступившей тишине.
Все оборачиваются. Отец и Джеймс вскакивают на ноги, опрокидывая карточки «Монополии» на пол.
— Китти, — говорит отец, и мне снова — пять, и меня окутала его радость, вызванная моим появлением. Мне хорошо и спокойно.
Я стою, довольно тихо, ко мне подходит Джеймс. Он ничего не говорит. Он просто берет меня в кольцо своих рук, и я склоняю голову ему на плечо. Я знаю, что его любовь ко мне сильна так же, как и моя к нему. Какое-то время мы стоим вместе. Присутствие отца делает молчание странным.
— Проходи и садись, — говорит Джеймс через некоторое время, и я сажусь за стол, перед отставленной «Монополией».
— Теперь она нам не нужна, — говорит отец и сметает все карточки в коробку. Маленькая собачка и отель упали на пол, но он этого даже не замечает. — Чем-то нужно было занять время, — говорит он. — Ждали тебя. Ты помнишь эту игру, мы с мальчиками всегда в нее играли? Все они обманывают.
Он смотрит на Джеймса.
Я с изумлением смотрю на него.
— Да это же ты всех обманываешь. Всегда.
— Ты просто не помнишь, Китти, — говорит отец. — Ты была совсем маленькой. Ты не могла это запомнить.
Джеймс ничего не говорит. Он садится рядом со мной и водит пальцами по крошкам на столе, крошкам, что, вероятно, лежат здесь неделями, и никто, кроме Джеймса, их не видит. Он сметает их, собирая все в аккуратную маленькую кучку.
— Давайте попьем кофе, — говорит Мартин и включает чайник.
Из посудомоечной машины он достает четыре невымытые кружки, слегка споласкивает их под краном. Когда он заканчивает, поднимается Джеймс и открывает кран. Наполняет миску горячей водой и «Фэйри» и как следует моет кружки. Затем приступает к работе над кучей грязной посуды, взгромоздившейся у раковины. Каждый предмет он тщательно споласкивает под бегущей струей.
— У нас же есть для этого машина, — говорит отец.
Какое-то время Мартин стоит без дела, затем берет полотенце для посуды и все вытирает.
Джеймс не обращает на него внимания.
Я сижу, наблюдая за ними, и внезапно обретаю спокойную уверенность. Не могу понять, почему я уходила, почему думала, что мне со всем этим не справиться. Тепло кухни проникает в меня и в конце концов доходит до моих бедных, холодных ног.
— Я подумал, что будет лучше, если ты придешь сюда, — говорит Джеймс, поворачиваясь, — потому что дома тебя ждет полиция. Я смылся через черный ход. Они думают, что ты взяла с собой этого ребенка: уже два дня, как девочка отсутствует. Будет лучше, если мы им позвоним и скажем, что они ошибаются.
— Джеймс, — говорю я.
Он смотрит на меня, но я не могу продолжать. Я слишком устала. Мне нужно сказать ему это, я хочу это сделать, но не могу подобрать подходящих слов.
Закипает чайник, во мне разливается тепло кухни, и я становлюсь ужасно легкомысленной. Наверное, все из-за этого шоколада, думаю я. Мне не хочется, чтобы кто-нибудь двигался, чтобы кто-то разговаривал. Мне просто хотелось бы удержать их всех вместе вот в этой старой, неухоженной кухне, где я выросла, где и не убирались-то никогда толком. Мне нравятся груды пустых банок из-под варенья и бутылки из-под вина в углу, вряд ли их когда-нибудь выносили, кипы счетов и документов, ожидающие своей очереди, стулья с неустойчивыми ножками. Вот здесь я выросла, это центральное место моего детства, где, казалось, и мамы-то не имели особого значения, потому что было столько любящих братьев.
