Жорж Санд

сохнет, чахнет, она страдает оттого, что осуждена на преждевременную старость по вине любовника, который плохо к ней относится и не уважает ее. Она больше не любит Кароля: она чувствует себя надломленной. В одно прекрасное утро она неожиданно умирает.

Так кончался роман — неожиданно, неправдоподобно, как бывает и в жизни. Это был урок и предупреждение Шопену. Самое удивительное, что он не узнал себя в герое. Делакруа рассказывает, что Санд однажды вечером устроила читку «Лукреции Флори-ани» для него и для Шопена: «Я испытывал невыносимые муки во время чтения, — говорил Делакруа госпоже Жобер. — t В равной степени меня удивляли палач и жертва. Госпожа Санд чувствовала себя, по-видимому, вполне непринужденно, а Шопен без конца восхищался книгой. В полночь мы вышли вместе. Шопен хотел меня проводить, и я воспользовался случаем, чтобы выпытать у него впечатления от книги. Неужели он притворялся передо мной? Ни в коем случае; он не понял и продолжал восторженно расхваливать роман…» Возможно также, что чрезвычайная благопристойность Шопена требовала от него этой кажущейся невозмутимости.

Органе Аллар — Сент-Бёву, 16 мая 1847 года: Я вам еще не говорила, как я возмущена романом «Лукреция»… Госпожа Санд, покончив с пианистами, выдает нам о Шопене такие гнусные, мелочные подробности, преподносит их с такой холодностью, что невозможно оправдать ни ее самое, ни ее двойника — Лукрецию. Как бы громко ни выражали женщины свое негодование из-за разглашения альковных тайн, которое отдалило бы от них всех любовников, все равно этого было бы недостаточно. Можно простить исступление Нелнды, но холодное раздражение Лукреции непростительно. Но почему такое прекрасное дарование вдохновилось такой неудачной темой?..

Ортанс была откровенной и непосредственной. Она написала Жорж все то, что уже говорила Сент- Бёву; Санд, разумеется, отрицала, что она имела в виду Шопена, когда писала образ Кароля.

Жорж Санд — Ортанс Аллар, 32 июня 1847 года: На меня произвели большее впечатление ваши упреки, чем похвалы, потому что в похвалах мне видится всегда оттенок вежливости и дружеского пристрастия, тогда как в упреках я нахожу огорчение и откровенность искренней заинтересованности. Вот почему спешу вам сказать, что ваше письмо меня очень задело, я должна была прочесть его дважды, и, только обратив внимание на слово «принц», я его поняла! Черт возьми, кто вам подсказал подобное толкование? Может быть, Мари д’Агу?.. Если она хорошо знает Шопена, то должна понять, что это не он. Если же она его знает плохо, откуда в таком случае ее уверенность?

Но вы, откуда вы-то знаете его так, чтобы угадать в герое романа? Скорее всего какой-то злой язык сообщил вам со злым намерением эти лживые и абсурдные сведения! А я, следовательно, Флориани? У меня, значит, было четверо детей и все эти похождения? Я не думала, что я такая богатая, моя жизнеспособность не так сильна, далеко не так. Я не настолько великая, но настолько безумная, не настолько добрая, так как если бы я была связана с принцем Каролем, то признаюсь вам, что я не убила бы себя, а бросила бы его… Что касается меня, я вполне здорова, даже не подумаю удалять от себя друга, которого восемь лет взаимной привязанности сделали для меня неоценимым. Как же это получилось, что я писала роман на его глазах, читала ему главу за главой и в ходе чтения прислушивалась к его замечаниям или отклоняла их, как это бывает обычно, когда мы работаем на глазах друг у друга, и ему в голову не пришло признать меня или себя в образе этих любовников с озера Изео?

Нет, право, мы знаем друг друга хуже, чем публика знает нас. Да, эта история действительно забавна, и я бы посмеялась над ней, если бы она исходила от какого-либо другого критика, а не от вас. Но ваши упреки серьезны, и я серьезно отвечаю вам. Я совсем не знаю принца Кароля, или я его знаю в пятнадцати различных личностях, как и всех вообще героев романа, потому что ни один мужчина, ни одна женщина, ни одна жизнь в отдельности не могут дать влюбленному в свое искусство художнику такого сюжета, который мог бы быть перенесен в произведение во всей его реальности.

Мне кажется, я вам уже об этом говорила, и меня удивляет, что вы, художница, обнаружили ту же наивность обывателей, которые хотят всегда видеть в романе подлинный факт и портрет какого-нибудь знакомого лица…

Это одновременно было и правдой и ложью, как всякая общая мысль.

Глава седьмая Соланж и Огюстина

Любовь начинается с больших чувств и кончается маленькими ссорами. Совместная жизнь группы людей непременно влечет за собой конфликты.

Когда брак и семейная привязанность позволяют преодолеть их, все улаживается. В свободной связи все рушится, вот почему «брак является той единственной связью, которую время укрепляет». Внешне жизнь в Ноане казалась веселой, поэтичной, талантливой. Читали, сочиняли, гуляли по полям, купались в реке, ставили живые картины и балеты, играли в шарады; Шопен аккомпанировал, импровизируя за роялем, но спокойствия в сердцах не было.

В 1845 году по приглашению Жорж Санд в Ноан приехала погостить некая Огюстина Бро, дальняя родственница (по линии птицелова) Софи-Виктории; впоследствии эта девушка, дочь рабочего-портного и женщины легкого поведения по имени Адель Бро, была «усыновлена» Жорж Санд. Стареющая Адель Бро, личность довольно гнусная, решила извлечь выгоду из молодости своей дочери, обещавшей быть на редкость красивой. Санд, защитница обиженных, вмешалась и предложила Адели компенсацию, если она отдаст ей свою дочь. И Огюстина стала подругой детей Жорж. Морис, как и следовало ожидать, хорошо отнесся к этой красивой девочке. Соланж держалась с важностью баронессы и относилась к своей кузине с высоты своей баронской короны. Образовалось два лагеря: Санд и Морис защищали Огюстину, Соланж и Шопен на нее нападали. Жорж больше любила покорную, нежную Огюстину, которую она называла «своей настоящей дочкой», чем жесткую Соланж. Она говорила о ней Морису в каждом своем письме:

Титин неизменно красива и добра. Она старается стать настоящей сельской жительницей не только внутренне, но и внешне, если не считать того, что она еще принимает смородину за золеный горошек. Титин загорела на солнце, и ее жалят комары, но это к лучшему. Она набирает сил и здоровья, как истая крестьянка. Она всегда мила и очаровательна, и Соланж не может без нее обходиться, хотя разговаривает с ней свысока…

Лето 1846 года было очень жарким.

Жорж Санд — Мари де Розьер, 18 июня 1846 года: Шопен страшно удивляется, что он потеет. Он огорчается из-за этого; он говорит, что сколько он ни моется, все равно от него дурно пахнет! Мы смеемся до слез, глядя на это эфирное создание, которое не согласно потеть, как все на свете… Я прогнала своего садовника — он меня обкрадывал. Шопен в растерянности от этого резкого поступка. Он не может постичь, что нельзя всю жизнь терпеть то, что терпишь в течение двадцати лет…

8 августа 1846 года: Он очень мил в этом году, с тех пор как вернулся. Я тогда немножко разозлилась, и это вышло к лучшему, так как, набравшись храбрости., я отчитала его как следует и пригрозила, сказав, что мне это все уже порядком надоело. С этого момента он пришел в себя, а вы знаете, как он бывает мил, обаятелен, прелестен, когда не сумасшествует…

Осенью Соланж объявила, что она невеста. Она покорила соседнего помещика, Фернана де Прео, молодого человека Знатного рода и олимпийского величия. Морис сделал его портрет, написав