лучше, чем в Париже. Я представлял ее себе серьезную, немного томную, вытянувшуюся в шезлонге с книгой в руке, а подле нее изящную вазу с гвоздикой или розой на длинном стебле. Так как при всем своем безумии я сохранял полную ясность мысли, я спрашивал себя: «Странно! Почему же я не страдаю? Ведь я должен чувствовать себя несчастным. Я ничего не знаю о ней. Она на свободе и может писать мне все, что ей вздумается».
Я отдавал себе отчет в том, что разлука способствует кристаллизации любви. Это я знал по опыту. В то же время понимал, что она усыпляет ревность, ибо, удаляя из нашего поля зрения все мелкие факты, все наблюдения, на которых наш ум привык возводить свои опасные построения, она вынуждает его к спокойствию и отдыху.
Дела заставили меня совершить путешествие в глубь страны и объехать ряд шведских деревень. Я останавливался у помещиков-лесовладельцев; меня угощали местными наливками, икрой, копченой лососиной; женщины сияли холодным, кристаллическим блеском; случалось, что я проводил целые дни, ни разу не вспомнив об Одиль и ее поведении.
Особенно запечатлелся в моей памяти один вечер. Я обедал на загородной вилле в окрестностях Стокгольма, и после обеда хозяйка предложила мне пройтись по парку. Мы закутались в меха. Воздух был ледяной. Высокий белобрысый лакей открыл перед нами ворота из кованого железа, и мы очутились на берегу замерзшего озера, которое призрачно сверкало под лучами ночного солнца. Женщина рядом со мной была обаятельна, оживлена. Только что, перед прогулкой, она играла прелюдии Шопена с такой легкостью и изяществом, что я испытал ощущение необычайного счастья. И я думал: «Как прекрасен мир, и как легко быть счастливым».
По возвращении в Париж я немедленно погрузился в прежнюю атмосферу. Рассказы Одиль о ее долгих днях одиночества были так бессодержательны, что оставляли обширные пустоты для построения самых неутешительных догадок.
— Что ты делала все это время?
— Да ничего. Отдыхала, читала, мечтала.
— Что ты читала?
— Я ведь писала тебе: «Войну и мир».
— Но не две же недели ты читала «Войну и мир»!
— Нет, я проделала целую кучу разных дел: убрала ящики письменного стола, привела в порядок книги, ответила на старые письма, была у портнихи…
— Но с кем ты встречалась?
— Ни с кем. Я ведь писала тебе: с твоей матерью, со своими, с Мизой… И потом я много играла.
Она слегка оживилась и стала говорить мне об испанской музыке, о новых композиторах, которых она только что узнала.
— И знаешь, Дикки, я должна обязательно повести тебя послушать L’apprenti Sorcier… это так тонко…
— Это построено на балладе Гёте, — сказал я ей.
— Да, — оживленно ответила Одиль.
Я посмотрел на нее. Откуда она знала эту балладу? Она никогда в жизни не читала Гёте. С кем была она на концерте? Она уловила выражение беспокойства на моем лице.
— Ведь это напечатано в программе, — сказала она.
XI
В первый вторник по приезде моем из Швеции мы обедали у тети Коры. Она приглашала нас два раза в месяц, и это был единственный человек из всей моей семьи, к которому Одиль питала некоторую симпатию. Что касается тети Коры, то она смотрела на Одиль, как на изящное украшение для своего стола, меня же упрекала в том, что со времени женитьбы я стал очень молчалив.
— Ты мрачен, — говорила она, — и слишком много занимаешься своей женой. Действительно, мужа и жену не следует приглашать вместе, пока они не станут равнодушны друг к другу. Одиль очаровательна уже и теперь, но ты, — ты придешь в себя не раньше, как через два-три года. А впрочем, на этот раз ты прикатил прямо из Швеции; надеюсь, что сегодня ты блеснешь…
На деле оказалось, что лавры за этим обедом пожал не я, а один молодой человек, которого я хорошо знал, потому что он был приятелем Андре Гальфа. Когда-то мы встречались у Андре, который отзывался о нем с какой-то странной смесью уважения, робости и иронии. Его привел сюда адмирал Гарнье, начальник морского генерального штаба. Звали этого молодого человека Франсуа де Крозан. Он был лейтенантом флота и приехал с Дальнего Востока. В этот вечер он описывал японские пейзажи, говорил о Конраде и Гогене с большим поэтическим подъемом, оригинально и ярко, так что я невольно любовался им, хоть он и не возбуждал во мне больших симпатий.
Слушая его, я постепенно припоминал разные подробности, которые знал о нем от Андре. Он не раз бывал на Востоке. Неподалеку от Тулона у него был домик, наполненный вещами, привезенными из чужих краев. Я знал, что он музыкант и что им написана даже целая опера на тему из китайской истории. Я знал также, хотя и смутно, что он установил какие-то рекорды скорости на автомобиле, благодаря чему известен в спортивных кругах, и что он был одним из первых офицеров флота, поднявшихся на гидроплане.
Влюбленный человек — это на редкость чувствительный реактив для чувств любимой женщины. Я не видел Одиль, так как она сидела на противоположном конце стола с той же стороны, что и я, но я знал, какое в данный момент у нее было выражение лица и с каким живым, слишком живым интересом должна была она слушать рассказы Франсуа. Я очень хорошо помню этот обед. Мои чувства были подобны чувствам отца, который, любя больше всего на свете свою единственную дочь, с ужасом замечает, что, в силу непредотвратимого и несчастного стечения обстоятельств, привел ее в место, зараженное смертельной эпидемией, и горит страстным желанием уберечь ее от заразы, пока не поздно. Если бы я мог помешать Одиль после обеда примкнуть к той группе, в которой находился Франсуа, если бы никто не рассказал ей всех этих подробностей о нем, которые знал я сам и которые должны были приковать ее внимание, быть может, мне удалось бы увести ее в полночь, еще не зараженную этим опаснейшим из микробов.
Случилось так, что я имел этот шанс, и не вследствие ловкого маневра с моей стороны, но потому, что Франсуа тотчас же после обеда был увлечен Еленой Тианж в соседний китайский салон, предназначенный у тети Коры для жаждущих уединения парочек. В это время у меня происходил любопытный разговор как раз о Франсуа с одной хорошенькой женщиной, Ивонной Прево, муж которой был также морским офицером, капитаном корабля и сослуживцем адмирала по министерству.
— Вас интересует де Крозан? — сказала она мне… — Я его хорошо знала в Тулоне, где провела всю мою девичью жизнь. Отец был там морским префектом. Помню, что мужчины находили Крозана искусственным, некоторые даже считали его поведение нечестным, но женщины бегали за ним… Я тогда была слишком еще молода, но слышала, что рассказывали другие.
— Расскажите мне. Это интересно.
— О, я уже сейчас хорошо не помню. Мне кажется, что в нем было много кокетства: он делал вид, что страстно влюблен в женщину, настойчиво ухаживал за ней, засыпал ее цветами и вдруг начинал ухаживать за другой, так что она абсолютно не понимала причины этой перемены… Он подвергал себя невероятной физической тренировке. Каждое утро, не позже пяти часов, поднимался на аэроплане, если только позволяла погода. Чтобы быть во всеоружии, он ложился всегда в десять и говорили, что не стесняясь выставлял за дверь самую красивую женщину, когда наступал установленный час… В любви он был суров, жесток и делал вид, что для другой стороны, как и для него самого, все это не имеющая значения любовная игра. Можете себе представить, сколько страданий причинял он женщинам.
— Да, представляю… Но за что же его любили?
— Ах, это… ну, знаете… Вот слушайте, у меня была подруга, которая его любила; она мне сказала: «Это был ужас, но я долго не могла излечиться. Он был так сложен, обаятелен, требователен, иногда сух и груб, но зато временами покорен и нежен… Лишь через несколько месяцев я поняла, что он ничего не может дать мне, кроме горя».
