Она приняла меня в маленьком будуаре, который по стилю напомнил мне Филиппа: то же отсутствие мебели, та же обнаженность. Я была смущена. Соланж с веселой непринужденностью растянулась на диване и сразу заговорила со мной в интимных тонах. Я обратила внимание, что она называла меня Изабеллой, тогда как я колебалась между «сударыня» и «милый друг».
«Как странно, — думала я, слушая ее, — Филипп ненавидит фамильярность, циничную откровенность, а меня больше всего в этой женщине поражает как раз полное отсутствие сдержанности; она говорит все… Почему она нравится ему?.. В ее взгляде есть что-то нежное… Она производит впечатление счастливой… Так ли это?»
Образ Вилье, его саркастический взгляд, тон его усталого голоса промелькнули в моей памяти. Я спросила о нем. Его не было, как всегда.
— Я очень мало вижу Жака, как вы знаете, — сказала Соланж. — Но он мой лучший друг. Это прямой, искренний человек… Только после тринадцати лет совместной жизни поддерживать фикцию большой любви было бы лицемерием… Я не стремлюсь к этому.
— Но ведь вы вышли замуж по любви, не правда ли?
— Да, я обожала Жака. У нас были красивые моменты. Но страсть никогда не длится долго… И потом война нас разъединила. За четыре года мы привыкли жить отдельно.:.
— Как это печально! И вы не пытались вернуть свое счастье?
— Вы знаете, когда уже нет любви… или, вернее, когда уже нет физического влечения (потому что я и сейчас очень люблю Жака), трудно сохранять видимость нежных супружеских отношений… У Жака есть любовница; я это знаю и ничего не имею против… Вы не можете понять этого, но придет время и вы тоже почувствуете потребность в независимости.
— Почему? Мне кажется, что брак и независимость два противоположных понятия. Я предпочитаю брак.
— Так всегда говорят вначале. Но в браке, как вы его понимаете, есть что-то налагающее путы, дисциплинирующее. Вас шокируют мои слова?
— Немного… То есть…
— Я очень откровенна, Изабелла. Я не выношу позы… Если бы я притворилась, что люблю Жака… или ненавижу его… я завоевала бы ваши симпатии. Но я не была бы самой собой… Вы понимаете?
Она говорила, не глядя на меня и выводя карандашом маленькие звездочки на обложке книги. Когда глаза у нее были опущены, лицо ее казалось немного суровым и как бы отмеченным печатью тайного страдания. «В глубине души она не так уж счастлива», — думала я.
— Нет, — сказала я ей, — я не очень хорошо понимаю… Такая хаотичная, неупорядоченная жизнь кажется мне ужасной. И, кроме того, у вас ведь есть сын.
— Да. Но вы сами увидите, когда у вас будут дети, как мало общего между женщиной и двенадцатилетним гимназистом. Когда я прихожу навестить его в пансион, мне всегда кажется, что ему со мной скучно.
— Так, по-вашему, материнская любовь тоже поза?
— Нет, конечно… Но все зависит от обстоятельств… Вы очень решительны, Изабелла!
— Одного я не понимаю: как вы, говоря о себе «я искренна, я не допускаю никакого лицемерия», не решаетесь дойти до конца… Ваш муж живет своей жизнью. Он предоставляет вам полную свободу… Почему вы не разойдетесь? Это было бы более лояльно, более честно.
— Что за странная идея! У меня нет ни малейшей охоты еще раз выходить замуж. Жак тоже не желает нового брака. Зачем же нам разводиться? Кроме того, нас связывают материальные интересы. Наши марракешские земли были куплены на мое приданое, но Жак их эксплуатировал, он повысил их ценность… И потом, я с большим удовольствием встречаюсь с Жаком… Все это сложнее, чем вы думаете, милая Изабелла.
После этого она стала рассказывать мне о своем марокканском дворце, о своих черных слугах, о домике в Фонтенбло. «Как странно, — думала я, — она говорит, что презирает эту роскошь, что ее подлинная жизнь в чем-то другом, и в то же время не может удержаться, чтобы не расхваливать своих владений… А может быть Филиппу как раз нравится в ней эта детская радость, с какой она играет вещами… Но все-таки забавно наблюдать разницу в тоне между ее лирическими монологами перед мужчиной и этим перечислением своего имущества перед женщиной».
Когда я уходила, она сказала мне со смехом:
— Я, наверно, скандализировала вас своими разговорами, потому что вы недавно замужем и потому что вы влюблены. Это симпатично. Но не драматизируйте… Филипп очень любит вас. Он всегда говорит мне о вас так мило.
Выслушивать утешения Соланж относительно моей семейной жизни и чувств ко мне Филиппа — это было уже слишком. Она сказала мне: «До скорого свидания, приходите еще как-нибудь». Но я больше не была у нее.
XV
Через несколько недель после этого визита я захворала. У меня был кашель, сильный озноб. Филипп провел весь вечер около моей постели. Полутьма, а может быть и лихорадочное состояние, придали мне смелости. Я стала говорить мужу о переменах, которые замечала в нем.
— Ты сам ведь не можешь видеть себя, Филипп, но то, что вижу я, просто невероятно… Даже то, что ты говоришь… Вчера вечером, когда ты спорил с Морисом де Тианж, меня поразило это; в твоих суждениях звучала такая суровость…
— Боже мой! Какое значение ты придаешь каждому моему слову, бедная моя Изабелла; гораздо больше, чем я сам, уверяю тебя. Ну что же такого страшного я сказал вчера вечером?
— Мне всегда нравились твои взгляды на лояльность, на святость клятвы, на соблюдение договоров, но на этот раз, если припомнишь, как раз Морис поддерживал эти положения, а ты, напротив, говорил, что жизнь слишком коротка, что люди — это жалкие существа, у которых так мало возможностей быть счастливыми, что они должны хвататься за них с жадностью… и тогда, Филипп… — говоря это, я отвернулась и не смотрела на него —…тогда мне показалось, что ты говоришь для Соланж, которая слушала тебя.
Филипп засмеялся и взял меня за руку.
— Какой у тебя жар, — сказал он, — и какое пылкое воображение! Нет, ты ошибаешься, я говорил не ради Соланж. То, что я говорил, очень верно. Мы почти всегда соединяемся друг с другом, не отдавая себе отчета в том, что делаем. Потом мы хотим быть честными; мы не хотим причинять боль человеку, которого любим; во имя каких-то неопределенных мотивов мы отказываем себе в известных радостях, о чем впоследствии сожалеем. Я говорил, что в этой нашей добропорядочности есть что-то трусливое, что почти всегда мы сердимся на тех, кто заставил нас отказаться от самих себя, и что, в общем, было бы лучше и для них и для нас иметь мужество сознаться открыто в наших чувствах и взглянуть жизни прямо в лицо.
— Но ты, Филипп, ты сам сожалеешь о чем-нибудь в настоящую минуту?
— Вечно ты сводишь к нам двоим все общие вопросы. Нет, я ни о чем не жалею; я очень люблю тебя, я совершенно счастлив с тобой; но я был бы еще счастливее, если б ты не была так ревнива.
— Я постараюсь.
На другой день пришел врач и нашел у меня злокачественную ангину. Филипп проводил около меня очень много времени и с большим самоотвержением старался наладить идеальный уход за мною. Соланж присылала мне цветы, книги и зашла ко мне, как только я в силах была принять ее. Я находила себя скверной, несправедливой, но стоило мне поправиться и вернуться к нормальной жизни, чтобы их интимность снова начала поражать и тревожить меня.
Впрочем, не я одна была встревожена. Господин Шрейбер, заведующий бумажными фабриками, эльзасский протестант, который часто приходил к нам завтракать и которого я принимала дружески, находя его очень прямым и надежным человеком, робко остановил меня в конторе как-то раз, когда я зашла к Филиппу и не застала его на месте.
