— Госпожа Марсена, — сказал он мне, — простите меня за мой вопрос, но известно ли вам, что случилось с господином Филиппом? Он стал совершенно неузнаваем.
— В каком отношении?
— Все ему безразлично, сударыня, он очень редко приходит теперь в контору после завтрака, он пропускает свидания с самыми лучшими из наших клиентов; вот уже три месяца, как он не был в Гандумасе… Я делаю все, что в моих силах, но все-таки я здесь не хозяин… Я не могу заменить его.
Значит, когда Филипп говорил мне, что занят своими делами, он лгал, он, который был всегда так щепетилен и правдив. Но не для того ли он лгал, чтоб успокоить меня? И разве облегчала я ему хоть сколько-нибудь задачу, разве он мог быть со мной откровенным? Иногда желание видеть Филиппа счастливым было у меня так сильно, что я давала себе слово не тревожить его покой, но гораздо чаще я мучила его своими подозрениями и упреками. Я была зла, настойчива, неприятна. Он отвечал мне с большим терпением. Я часто говорила себе, что он был лучше по отношению к Одиль, чем я по отношению к нему при подобных же обстоятельствах. Но тотчас же я находила себе оправдание в разнице наших положений, в том, что для меня все это было гораздо страшнее. Мужчина не строит всю свою жизнь на любви; у него есть работа, друзья, умственные интересы. Женщина, подобная мне, существует только для своей любви. Чем заменить ее? Я ненавидела женщин и была равнодушна к мужчинам. После долгого ожидания я выиграла, наконец, как мне казалось, единственную партию, которую стремилась выиграть в жизни: нашла чувство исключительное и всепоглощающее. Теперь я потеряла его. И я не видела конца своему ужасному горю и не знала, как мне излечиться от него.
Так прошел второй год моего замужества.
XVI
Тем не менее два факта подействовали на меня успокоительно. Давно уже Филипп собирался ехать в Америку, чтобы там ознакомиться с некоторыми производственными процессами в бумажной промышленности, а также с условиями жизни американских рабочих. Мне страшно хотелось совершить вместе с ним это путешествие. Время от времени он начинал строить планы, посылал меня в Общество трансатлантического пароходства за справками о времени отплытия пакетботов и о цене билетов. Потом, после долгих колебаний, он решил, что мы не поедем. В конце концов я стала думать, что путешествие это уже никогда не состоится. Впрочем, я давно покорилась своей участи и заранее была готова на все. Я говорила себе: «Я восприняла идеи Филиппа о рыцарской любви. Я люблю его и буду любить что бы ни случилось, но никогда не буду вполне счастлива».
В январе 1922 года Филипп однажды вечером сказал мне:
— На этот раз я решил окончательно: мы едем весной в Соединенные Штаты.
— И я, Филипп?
— Ну конечно, и ты. Отчасти потому я и хочу поехать, что обещал тебе. Мы пробудем там полтора месяца. Я закончу всю работу в неделю, и мы сможем попутешествовать и посмотреть страну.
— Какой ты милый, Филипп! Я в восторге.
Я действительно находила его очень добрым. Сомнение в своих качествах влечет за собой чрезмерное и наивное самоунижение. Я искренно не могла поверить, чтобы для Филиппа представляло большой интерес путешествие в моем обществе. Особенно же я была благодарна ему за то, что он добровольно отказывался от возможности встречаться с Соланж Вилье в течение двух месяцев. Если бы он любил ее, как я порой опасалась, он не мог бы так покинуть ее, в особенности он, такой беспокойный по отношению к существам, которые были ему дороги. Значит, все это было менее серьезно, чем я думала. Я вспоминаю, что в течение всего января я была весела, не терзала себя мрачными мыслями и ни разу не докучала Филиппу своими жалобами и расспросами.
В феврале обнаружилось, что я беременна. Это доставило мне огромную радость. Я страстно хотела иметь ребенка, особенно сына. Мне казалось, что это будет второй Филипп, который до пятнадцати лет, во всяком случае, будет принадлежать мне безраздельно.
Филипп тоже встретил эту новость с радостью, и мне было это приятно. Но начало моей беременности протекало очень тяжело, и скоро стало ясно, что я не смогу вынести морского путешествия. Филипп предложил мне, что и он не поедет. Но я знала, что он уже написал множество писем, организовал посещения заводов, назначил свидания, и настаивала, чтобы он ничего не менял в своих планах.
Стараясь теперь отдать себе отчет, почему я обрекла себя на эту разлуку, которая была мне так тяжела, я вижу здесь целый ряд мотивов: прежде всего мне казалось, что я сильно подурнела, у меня было усталое лицо; я боялась, что перестану нравиться ему. Потом мысль удалить Филиппа от Соланж продолжала соблазнять меня и, пожалуй, даже больше, чем самое присутствие моего мужа. Наконец, я часто слышала разговоры Филиппа о том, что сила женщины в разлуке, что вдали от любимых существ мы забываем об их недостатках, их маниях и начинаем вдруг понимать, сколько ценного и прекрасного вносят они в нашу жизнь и насколько трудно нам без них обходиться. В повседневной жизни мы проходим мимо всего этого, потому что наши существования слишком тесно переплетены между собой: «Это как соль, — говорил он, — мы не замечаем, что поглощаем ее, а попробуйте удалить ее из нашей еды, и мы наверно умрем».
А вдруг вдали от меня Филипп поймет, что именно я и была солью его жизни!..
Он уехал в начале апреля, посоветовав мне развлекаться, встречаться с людьми. Через несколько дней после его отъезда, почувствовав себя лучше, я стала выходить из дому. У меня еще не было писем от него; я знала, что не начну получать их раньше, чем через две недели. Я скучала и чувствовала потребность рассеять охватившую меня тоску. Позвонив некоторым из своих друзей, я вдруг решила, что будет очень уместно и тактично, если я протелефонирую сейчас Соланж Вилье. Мне с большим трудом удалось добиться ответа. Никто не подходил к телефону; наконец горничная сказала мне, что она уехала на два месяца. Меня охватила безумная тревога. Совершенно нелепая мысль пришла мне в голову — что она поехала вместе с Филиппом. Но я отбросила ее как абсолютно неправдоподобную. Я спросила, оставила ли она адрес, мне сказали, что она у себя в Марракеше. Ну конечно, теперь все просто и ясно: она отправилась, как всегда, в Марокко, к своему мужу.
Однако, повесив трубку, я почувствовала потребность лечь в постель; мне рыло очень не по себе и я впала в долгое и грустное раздумье. Так вот почему Филипп так охотно решился на это путешествие! Больше всего я сердилась на него за то, что он не сказал мне об этом прямо и заставил меня принять его предложение как великодушную жертву. Сейчас, оглядываясь назад, я более снисходительна. Не будучи в силах вырваться из-под власти Соланж и все же нежно преданный мне, Филипп старался поступить как можно лучше и дать мне все, что еще мог урвать от страсти, которая начинала непреодолимо захватывать его.
Первые письма, полученные мною из Америки, сгладили это тяжелое впечатление. Они были нежны и красочны. Чувствовалось, что Филипп жалеет о моем отсутствии и хотел бы разделить со мной жизнь, которая так нравилась ему.
«Это страна для тебя, Изабелла, страна комфорта и безупречного совершенства, страна порядка и хорошо сделанных вещей. Нью-Йорк кажется исполинским домом, управляемым всемогущей, идеально точной Изабеллой».
И в другом письме:
«Как мне не хватает тебя, дорогая! Как был бы я рад застать тебя вечером в этой комнате отеля, где нет ни души, кроме телефона, слишком уж разговорчивого. Мы завели бы с тобой одну из наших длинных бесед, которые я так люблю; мы разобрали бы всех людей и все вещи, попавшиеся нам на глаза в течение дня, и твой ясный ум обогатил бы меня очень определенными, очень точными мыслями. Потом, после
