в море, то натянул на мачту парус и мы поплыли тихо, сонно. Я снова был как завороженный. Лодка двигалась, чуть накренившись на один борт, а мелкие волны шелестели, как атлас или шелк. Шелест этот напоминал мне о только что виденных богатых девушках-иностранках в длинных шелковых юбках, которые ветер обвивал вокруг их стройных ног.
Солнце утонуло, и на небе зажглись первые звезды. Мы плыли мимо больших рыбачьих лодок, отправлявшихся на ночную ловлю. На корме у них горели фонари. Рыбаки размеренно гребли и пели в такт движениям странную песню.
— Зачем им фонари? — спросил я.
— Рыба ночью идет на свет.
Во мраке, разреженном звездами, мы пришвартовались к берегу. Кордич обмотал канат вокруг каменного столба и повел меня по крутой тропинке в скалах. Мерцали звезды, на небо выполз еще совсем красный, смешной месяц, а цикады — целый полк цикад, миллион цикад — так сильно трещали вокруг нас, что Кордичу приходилось почти кричать, иначе я ничего бы не расслышал. У меня даже в ушах звенело. Металлический монотонный звон поначалу казался забавным, а потом стал убаюкивать. Я представил себе, будто это вовсе не сверчки, а миллион маленьких духов, какие-то гномики, карлики или божки притаились под камнями и тянут свою убогую мелодию на крохотных скрипочках с одной струной.
Потом я съел целую кастрюльку жареной рыбы, по вкусу напоминавшей нашу плотву, закусил хлебом и запил вином. Жена Кордича и дети смотрели на меня, как на чудо заморское. Я знаю, что их удивляло: мои светлые волосы, голубые глаза и мой корявый хорватский язык. Я прочел на их лицах тревогу. Быть может, они приняли меня за разбойника, который ночью всех перережет складным ножом, схватит, что под руку подвернется, и поминай как звали.
Тревога на их лицах исчезла после того, как я, поужинав, перекрестился.
— Ты католик? — спросил Кордич.
— Католик.
— А молитвы знаешь? — подала голос жена Кордича.
— Знаю.
— Тогда прочти вслух!
Требование было довольно смешное, но я понимал, что таким путем завоюю ее доверие, и стал читать по-польски «Отче наш» и «Богородицу». Все слушали, а когда я кончил, Кордич спросил:
— Это на каком языке?
— На польском.
— Ты, значит, поляк?
— Поляк.
— У меня был друг поляк на «Тегеттгоффе», когда я служил во флоте. Ничего парень. Ну, иди спать!
— А где ваша Майка?
— Спит в хлеву.
— С ослами? — удивился я.
— Там ей хорошо. Тепло. У нее блохи. А здесь для нее нет места…
Я ничего не ответил и вслед за Кордичем взобрался по приставной лесенке на чердачок. На чердачке лежал тюфяк, набитый соломой. Я проспал без просыпу до самого утра.
Так я попал к рыбаку Кордичу на острове Раб и прожил там почти два года.
Никогда я не предполагал, что мне доведется пасти ослов. Но дело не в ослах. Мне хотелось бродить по свету — так уж, видно, мне было на роду написано. Есть у меня в характере что-то цыганское. Мне пришлось по душе путешествие на судне из Риеки на остров Раб, и еще в дороге я решил, что побуду там недельку-другую и снова пущусь странствовать по свету. Между тем все сложилось иначе.
Меня околдовало море.
Одно море было в Риеке и совсем другое — на острове Раб. В Риеке оно было грязное, вонючее, загаженное, с большими пятнами масла; дохлые рыбы плавали на его поверхности, сверкая белым брюшком. Здесь же, возле острова Раб, оно было, во-первых, голубое, а во-вторых, чистое. Плавая на «Сильване», я видел дно — водоросли, рыбу, медуз. В иных местах море было совсем темное, и тогда я знал, что нахожусь над очень большой глубиной.
Самым темным оно было у мыса на полуострове. Полуостров был небольшой, узкий и длинный. На нем ничего не росло. Даже осота я не обнаружил. Кордич сказал, что в этом месте самая большая глубина — может, несколько сот метров, а может, и больше тысячи. И что тут во время боры образуются коварные водовороты. И в этом дурацком, богом проклятом месте ночью, возвращаясь в порт, разбиваются рыбачьи лодки: водовороты засасывают их, и из-за чертовски холодной боры руки у рыбаков коченеют и доплыть до мыса им невмочь. Однажды здесь разбилось целое судно и все потонули. Тогда дула бора и разыгрался страшный шторм. Кордич добавил еще, что ночью этим путем никто не возвращается, особенно в полночь, поскольку это час духов — в этот час из воды слышны человеческие стоны и жалобы, появляются морские девы, а на поверхность всплывают белые как снег ненюфары. Нигде кругом и следа нет ненюфар, но тут они поднимаются со дна в час духов. Это души утонувших рыбаков и матросов.
Нагнал он на меня страху своей болтовней, хотя и трудно мне было поверить в морских дев и в души, превратившиеся в ненюфары. Все-таки, если я днем плыл на «Сильване» возле мыса и, перегнувшись через борт, заглядывал в черную глубину, мне становилось не по себе и я греб изо всех сил, лишь бы поскорее убраться от этого проклятого места.
Море скрывало от меня свои тайны. А мне хотелось в них проникнуть.
Открывала мне эти тайны Майка.
Майка вообще удивляла меня. Чем-то она была похожа на мою мать, но вместе с тем и на добрую фею из сказки, и на волшебницу, знающую самые невероятные заклятья, и еще она казалась мне немножко помешанной.
Она полюбила меня, я тоже ее полюбил.
Кордич морил ее голодом, рассчитывая, что она долго не протянет. А я приносил ей жареную рыбу, хлеб, сыр и вино. Я вынимал кости из рыбы и подавал ей рыбу в глиняной мисочке. Ела она пальцами, хлеб макала в вино и жевала деснами, потому что зубов у нее уже не осталось, а сыр долго разминала во рту языком и потом глотала.
Я водил обоих ослов на скалы, выжженные жарким солнцем. Ослы выискивали в расщелинах тощий осот и с жадностью его ели. Если осота не оказывалось или если их мучила жажда, а нигде поблизости не было воды, они жалобно ревели. Рев ослов многократным эхом прокатывался по острову. Так жаловались на голод и жажду все ослы на острове.
Глупые ослы полюбили меня. Одного из них, с оборванным ухом, я назвал Войтеком, другого — с большой гноящейся раной на левой лопатке — Зефликом.
Мало-помалу я возненавидел Кордича. Он меня не бил, есть давал вволю, ни разу не сказал худого слова, и все-таки я его возненавидел. Сперва за то, что он желает Майке смерти и морит ее голодом в надежде, что она скорей умрет, а затем…
Было это так.
Я взвалил на Войтека и на Зефлика по два здоровенных бочонка вина, предназначенных для брата Кордича в городе Раб. Кордич вышел из дому и сказал:
— Подожди, я пойду с тобой. Надо присматривать, вино-то дорогое…
Ну, я подождал, а ослы тем временем щипали осот. Потом мы двинулись. Ослы впереди, я с Кордичем следом. Но ослы были голодные и потому часто останавливались, ревели и искали осот.
Кордич злился и кричал:
— Бей эту падаль, чтоб шевелилась!
Я их не бил, а уговаривал. По-польски. Объяснял им, что они глупы, как ослы, что хозяин сердится, и всякое такое. А они не слушали, по-прежнему ревели и просили есть.
Ну а дальше получилось так: Кордич вырвал у меня кнут, подбежал к Зефлику и воткнул кнут в его рану на лопатке. Зефлик взревел и пустился бегом, а Кордич бежал рядом и тыкал кнутом в его рану. Осел уже не ревел, а выл, из раны сочились кровь и гной, а этот подлец не переставал его терзать.
Войтек побежал за Зефликом. Ведь известно, если один осел бежит, то бегут и остальные. Так же, как