Небесные тихоходы

отвесные, справа — бездна! На крутом повороте, — он повторял, горестно качая головой в форменной фуражке, — автобус не удержался и свалился с обрыва.

Или:

— На крутом повороте, — он говорил, с наслаждением втягивая дымок, — грузовик врезался в автобус, и оба они кувырком загремели с откоса.

Или:

— Неожиданно сверху с горы на машину скатился огромный обломок скалы — во-от такой камень, хлоп! И привет. Даже мокрого места не осталось.

По мере рассказов под самокруточку речь у него становилась все лихорадочней, сиянье глаз — нестерпимей, на пятом часу нашего кошмарного ожидания швейцар вдруг ослабел, взмок, привалился к стене и задремал.

Это не в первый раз мы такое уже замечали. Человек начинает с тобой разговор в одном состоянии, спокойно и безмятежно покуривая самокрутку, потом его полегоньку корежит, вот он слишком громко заговорил, замахал у тебя перед носом руками, без всякой видимой причины дико возбудился, физиономия красная, хотя и коричневая, добрался до пика вдохновения!.. И все пошло на спад — до полной отключки.

— Они, наверное, наркотики курят, — предположил Лёня. — Иначе что это с ними творится?

И когда он сто раз пожалел, что поддался на мои уговоры насчет путешествия в Индию, в полной темноте при свете тонкого нежного месяца наконец подъехал старенький микроавтобус — видимо, тоже времен «Ригведы». Оттуда выскочили Татьяны с извинениями, мол, как только тронулись, машина сломалась, что-то с тормозами, чинили-чинили, починили — нет, не знают, по- хорошему бы — отложить отъезд на утро, но шофер такой молодец, сказал: «А! Ладно!..» Так что садитесь поскорей.

Летучие мыши метались перед лобовым стеклом, когда мы поздним вечером выезжали со двора «Ашока». Швейцар с печалью глядел нам вслед и махал рукой. А месяц поплыл за нами и, забегая вперед, скажу — ни на минуту не оставлял нас на протяжении всей этой трудной, слишком уж переполненной приключениями, нескончаемой ночи.

Глава 4. Дорога в Наини Тал

Улицы были пустынны, мы, видимо, ехали окраинами Дели. Зато за городом вовсю кипела жизнью. Дорога запружена повозками, запряженными волами, пешеходами, тележками, нагруженными мешками с зерном, какие-то вселенски одинокие коровы медленно брели рядом с автобусами и грузовиками. По обеим сторонам на много километров тянулись тускло освещенные лавки, которые торговали всем, что человек только мог пожелать: сладости, овощи, хлеб, скобяные изделия, шерсть, шелк, сюртуки, тапочки и пилотки… И через каждые пять шагов — крошечные полутемные харчевни, где обитали колоритные, конечно, типы, по большей части прокопченные старики, склонившиеся над дымящимися тарелками с неизвестным содержимым.

Целостная картина тонула в клубах пара и дыма, в любой лавке что-то жарят-парят, дым стоит коромыслом, но если долго и неотрывно смотреть (а такая возможность как раз представилась — в каждой пробке машина стояла по пол-часа), то там, то тут дым рассеивался, приоткрывая какой-нибудь выдающийся фрагмент с полотен древних мастеров — я не знаю, Джотто или Брейгеля: рука с горстью риса — удивительнейшая из виденных мною в жизни рук, истонченный профиль, почти размытый временем, складки простой одежды — безупречно свежей, несмотря на дорожную пыль и чад, две босые стопы прикорнувшего бродяги, исходившего столько дорог, и вдруг — хлеб из грубой муки и воды, который берут щипцами со сковородки и дожаривают над живым огнем…

Воздух пропитан испарениями, едким дымом, запахом коровьего навоза и горелого топленого масла. Отовсюду льется музыка, струятся ароматы благовоний. Главное, я так люблю возжигать благовония! В Москве утром за чашечкой кофе всегда возжигаю — сандал, жасмин или пачули. Еще у меня была радость — благовонные палочки с запахом дождя и ночи полнолуния…

Но в эту ночь на той большой дороге случился ведьмин шабаш запахов, тысячи густых вязких ароматов сквозь закрытые окна просачивались в машину. Минут сорок наш автомобильчик простоял у жаровни, в которой горели лепешки из коровьего навоза — индусы уважают этот дух и считают фимиамом. Рядом с жаровней сидел кто-то с посыпанным пеплом лбом и спутанными волосами. Бормоча молитвы и позванивая в колокольчик, он бросал в жаровню одну коровью лепешку за другой. Так что еще внизу на ровной местности меня благополучно начало поташнивать.

Чем дальше, тем реже становилось человеческое присутствие. К тому же быстро надвигалась ночь. Перед самым подъемом на холмы шофер-индус притормозил машину около придорожной кафешки, даже не кафешки, а одной глиняной печи, освещенной рвавшимися из нее языками пламени.

— Мужчинам пора ужинать! — сказал водитель. Его звали Ананда Бхош. Это была первая фраза, которую он произнес на протяжении нескольких часов, а то все — блаженно улыбался и распевал песни.

Он был молод, высок, усат, красивый парень (хоть и худоват, на мой взгляд, и, между нами говоря, вставил бы себе пару передних зубов, раз ты так щедро источаешь улыбки налево и направо). Всю дорогу он находился в великолепном расположении духа. Как нам объяснил наш гид Сатьякама, за день до этой поездки Ананду удачно сосватали, по возвращении должна состояться помолвка, а там и свадьба не за горами. Ананда никогда не видел свою невесту, но много слышал о ней, заранее страстно влюблен и ждет не дождется, когда сможет заключить ее в объятия.

— У нас тут жуткие сложности с женитьбой, — сказал Сатьякама. — Катастрофически не хватает невест, это раз, и второе — большой калым. Поэтому, если тебе что-то светит, ты просто радуйся, как Ананда, и все дела.

Вдали уже виднелись горы, они чернели на фоне неба, которое удерживало мягкий сиреневый свет заката. Зато вокруг простирались болота — бескрайние, как все ландшафты Индии. Татьяны стали срочно спрыскиваться жидкостью от комаров, предпринимать разные предосторожности против малярии, холеры, дизентерии… Профилактически протерли руки, лицо и шею спиртовыми салфетками…

А мой Лёня вслед за Анандой и Сатьякамой ополоснул руки под струей весьма сомнительной воды из ржавой местной колонки — без мыла, просто так, умыл лицо, чуть ли не прополоскал рот, вытерся своей майкой, и, забыв обо всех предупреждениях: ни за что и ни при каких обстоятельствах не питаться черте-те где, пить только из наглухо запечатанной бутылки, по возможности привезенной из Европы и купленной в приличном магазине, словом, что индусу — хорошо, то русскому смерть, пошел с мужиками ужинать.

— Он что, того? — в ужасе спросили Татьяны, выразительно покрутив пальцем у виска.

Я кинулась за ним, кричу:

— Лёня! Лёня!

Куда там! Он сел на скамейку за стол на улице — хозяин зажег им лучину. И эта лучина высветила сюрреалистическую картину: под открытым небом на топчанах в полном молчании возлежали мужчины в белых одеяниях. Опершись на локоть, они созерцательно курили свои вечерние «корабли», блаженно затягивались и глазами томными, с поволокой с жадным интересом разглядывали из темноты — меня, Лёню и маячивших поодаль, даже в мыслях не приближавшихся к пищеблоку Татьян.

Сатьякама что-то заказал для всех троих, а Лёня сидел, улыбался, как будто это ему, а не шоферу Ананде нашли невесту без непосильного калыма.

Им принесли металлические тарелки с невидимой, очень горячей едой, дали какие-то подозрительные ложки. И Лёня стал наворачивать, обжигаясь, прихлебывая чай с чьим-то, неведомо чьим, молоком из накаленного железного стакана. Я думала, что меня хватит кондратий. Тем более один из возлежавших в белых одеяниях курильщиков (по-видимому, опиума) поднялся, зашел за куст и сел там какать. Потом он вышел из-за куста — это мои этнографические наблюдения! — на той же самой колонке намочил кусок дхоти (такая длинная материя, опоясывающая чресла) и аккуратно подмылся.