– А потом, – продолжал он, – чудовище остановилось почти у самой земли и засмеялось. Я попросил отпустить меня, но оно полетело дальше вниз. Я напугался до смерти.
Опустившись на кушетку, я посадил его себе на колени. Он прерывисто дышал. Я дал ему успокоиться, а потом спросил:
– Тебе нравится ходить с папой к Зельде?
– Нет, там воняет.
– Чем?
– Грязью и рвотой. – Он высунул язык.
– Ты говорил маме, чем там пахнет?
– Нет, я боялся.
– Чего?
– Не знаю.
– Ты думал, они могут подраться, если скажешь?
– Да.
Он вцепился в мою штанину и дернул.
– Знаешь, сказал бы ты папе, что не хочешь туда ходить, он бы и не стал брать тебя с собой.
– Нет, все равно брал бы. Он любит играть в карты и трахаться.
Произнося последнее слово, Ламарк съежился, словно боясь, как бы я его не ударил.
– Нет, милый, – сказал я и потрепал его по голове. – Твой папа хочет видеться с тобой гораздо больше, чем со всеми этими людьми. Играть с тобой в мяч или смотреть телевизор.
Мальчик ничего не ответил. Мы сидели и молчали. Он все еще теребил мою штанину, это было весьма чувствительно.
– Твой папа собирается прийти к вам дня через два, – сказал я наконец.
– Когда?
– Не позже чем послезавтра.
– Он принесет мне подарок?
– Обязательно.
– Ты собираешься лечь в постель к моей маме?
Я засмеялся и прижал его к груди.
– Нет. У меня есть дела.
Мы сидели и смотрели, как всходит солнце. А потом уснули. Мне снова снилась Поинсеттиа. В моих снах ее плоть разлагалась у меня на глазах, вот-вот от нее останутся лишь кости.
Проснулся я спустя, наверно, полчаса. Ламарк мирно похрапывал. Я отнес малыша в его комнату и заглянул к Этте. Она лежала в той же позе, сильная рука покоилась рядом с прекрасным атласно- коричневым лицом. Я желал ее все так же страстно на протяжении уже многих лет и впервые в жизни подумал о браке.
Я оставил на кухонном столе записку для Этты. Написал, что Крыса зайдет повидать сына через пару дней, что все прекрасно и что я очень ее люблю.
Глава 27
От Этты я направился в дом Мерседес Барк на Белл-стрит. В квартал больших домов с кирпичными заборами и ухоженными цветниками. По случаю Рождества Христова обитатели Белл-стрит развешивали тысячи разноцветных фонариков на деревьях, кустах и по карнизам своих домов. В течение трех недель до и после Рождества сюда отовсюду съезжались зеваки в собственных автомобилях. Такой уж это квартал. Все были едины в стремлении сделать свою жизнь приятной.
И все бы прекрасно, но обитателям Белл-стрит был присущ один недостаток – невероятный снобизм. Им казалось, что и они сами, и их квартал слишком хороши для большинства остальных жителей Уаттса. Они косо глядели на людей, приобретающих дома на их улице, старались не допускать посторонних на свои пикники и так далее. Они внушали даже своим детям: держитесь подальше от ребятишек, с которыми учитесь в школе или встречаетесь на спортивной площадке. По мнению обитателей Белл-стрит, большинство негритянских детей слишком грубы и невоспитанны.
Мерседес владела трехэтажным домом в центре квартала, белым, с темно-зеленой отделкой. По всему периметру веранды стояли кресла и диваны. Ярко-зеленые газоны украшали белые и пурпурные георгины, белые розы и карликовые лимонные деревья.
Муж Мерседес Чемпен был зубным врачом и мог позволить себе содержать столь обширное владение. Вскоре после того как он умер, вдова поняла: его страховки недостаточно, чтобы содержать семью на прежнем уровне. Она превратила верхние этажи в пансион на двенадцать постояльцев.
Соседи подали на нее в суд. Они жаловались, что их прекрасная улица погибнет из-за всякого отребья, которое ютится в одной комнатушке, платя еженедельную ренту. Но окружной суд нарушения закона не усмотрел, и миссис Барк стала сдавать квартиры внаем.
Мофасс был первым и самым непривередливым ее квартирантом. Ему не нужна была кухня, обеды ему приносили из конторы по недвижимости. После долгого рабочего дня его совершенно не волновали протекающие крыши и неухоженные газоны.
Я добрался до пансиона на Белл-стрит около половины девятого. Мне было известно, что миссис Барк
