окруженная зеленовато-серыми плитами старого кладбища. За нею, вдали, — долина Стори и холм Тахтигора. А за холмом, протянувшись до самого горизонта, тонула в золотистой мгле Алванская равнина.
Русудан сидела на приступке, держа на коленях голову растянувшегося у ее ног Шавлего; она ласково поглаживала пальцами синевато-багровый шрам на его лбу. Рубец, тянувшийся наискось, пересекал посередине почти сросшиеся брови и обрывался у самой переносицы. Узкие, коротко подстриженные усики под крупным носом оттеняли сверху тонкие губы, несколько смягчая их суровый, строгий рисунок. Тяжелый, раздвоенный подбородок подчеркивал играющие под кожей мощные мышцы нижней челюсти… И только глаза, полные покоряющей силы, завораживающие, сообщали необычайно мягкую привлекательность мужественному лицу.
Прижав к губам прядь волос Русудан, Шавлего лежал притихший, полный радости, и с наслаждением прислушивался к любовно-заботливому голосу, что нашептывал ему ласковые слова. Потом копна волос рассыпалась по его лицу, и он жадно вдыхал опьяняющий их аромат — запахи Алазанской долины…
— Мы разнежились под солнцем, как ящерицы. Тебе не жарко?
Шавлего отрицательно мотнул головой.
Через частую сеть девичьих волос он наблюдал за веселой игрой солнечных отблесков на красных черепичных крышах. Сверкал в ярких лучах пересекавший деревню ручей, а вдали, в нижнем его конце, среди зарослей лениво дремала река.
«Удивительно! — думал юноша. — Словно только ростом выше стала, повзрослела физически. Как ей удалось сохранить это детское простодушие, эту душевную свежесть и чистоту?»
— Русудан!
— Что, Шавлего?
— А ведь мы собирались подняться в Акудебули и в Чилобани, по следам наших детских воспоминаний.
— Ты же знаешь, как я хочу, но все занята, времени нет.
— Ты всегда будешь занята, так и не найдешь времени. А я многое уже узнал.
— Что ты узнал, Шавлего?
— Те наши памятные места передали тетрцкальцам, и сейчас в Акудебули хевсуры сажают картофель.
— И луга запахали?
— Запахали.
— Значит, там больше нет ни ежевики, ни той хижины…
— Скорей всего — нет.
— А чилобанские пастбища?
— Они, по-моему, отданы икалтойцам. После смерти моего дяди я туда ни разу не наведывался.
— У дедушки Годердзи, как я знаю, был только один сын — твой отец.
— А это был дядя со стороны матери. Он вошел затем в семью жены. И умер бездетным, бедняга.
— Но хижина, где ночевали пастухи, наверно, еще стоит.
— Хижина, кажется, сохранилась.
— А пещера?
— Ее-то уж ничто не могло разрушить.
— Отчего же? Вода или оползень.
— Оползней в той стороне не бывает, а вода не могла до нее добраться. Помнишь — моя пуля и кусочек от скалы не смогла отбить.
— Как я тогда перепугалась! Почему же все-таки твой пистолет выстрелил? Он у тебя был заткнут за пояс?
— Я же совсем недавно тебе рассказывал.
— А я хочу еще. Расскажи с самого начала.
— В который раз?
— В сотый, в тысячный. Хочу слушать без конца. Рассказывай, как было дело.
— Ты положила голову мне на колени — вот как сейчас я на твои — и сладко заснула, подложив под щеку обе руки. На лице у тебя играли отсветы пламени костра. Время от времени ты шевелила во сне губами, что-то шептала, и снова слышалось твое спокойное дыхание. Я смотрел, не мог глаз отвести… И даже не осмелился тебя, спящую, поцеловать.
Русудан тихо, радостно засмеялась.
— Ты не смейся. Было бы у меня столько ума в голове, сколько сейчас…
— Тогда и у меня было бы его не меньше.
— Ни о чем другом я бы и не мечтал.
— А все же заставила я тебя всю ночь не спать.
— Ничего подобного. Под утро я не удержался, заснул.
— А что было, пока ты не заснул?
— Ох, Русудан, вечно ты заставляешь меня болтать!
— Расскажи, что случилось, пока ты не спал.
— А то, что я сам принял выдуманную и рассказанную мной сказку за действительность. Только, умоляю, хоть сказку не проси пересказывать.
— Нет, не бойся, не попрошу, сказку я знаю наизусть.
— Как будто не знаешь и того, что я сейчас расскажу!
— Нет, это ты должен рассказать. Это место я всякий раз забываю.
— Ну, так я вытащил из-за пояса пистолет, как подобает настоящему удальцу, и решил до утра не смыкать глаз, сторожить приобретенное мной сокровище.
— Ты забыл про кинжал.
— Ах да, в левой руке я держал обнаженный кинжал.
— Ну, и что дальше?
— А дальше — на рассвете я все-таки заснул.
— Нет, нет, до того как ты заснул.
— До того, как заснуть, я сидел над тобой вот так — как сова — и не сводил с тебя глаз.
Русудан тихо смеялась.
— А потом?
— Потом я, как видно, задремал и выронил пистолет. Он упал около огня, пистон раскалился, и грохнул выстрел.
— Как я перепугалась! А твоего теленка в ту ночь съели волки.
— Таков закон природы: та ночь не могла обойтись без жертвы. Либо ты, либо теленок — такой был выбор.
Русудан вздрогнула.
— Иными словами, я тебе обязана жизнью?
— Не мне, а пропавшему телёнку.
— Но я не осталась в долгу: спасла тебя от трепки, когда мы вернулись в хижину.
— Да нет, на меня не решились бы руку поднять.
— Не приди я вместе с тобой, тебя бы непременно отколотили.
— Это наша встреча так меня подкосила, а то я и тогда вовсе не был ангелом.
— Знаешь, Шавлего, как я плакала, когда отец увозил меня?
— Знаю. Но того не знал, что именно я был причиной.
— Я плакала всю дорогу, до самого дома. И потом, как, бывало, вспомню ту ночь, так и расплачусь.
— А потом забыла меня.
— Нет, не забыла! Я ведь уже не раз говорила тебе, что не забыла. Почему ты раньше времени снял повязку? Вот, швы еще видны на лбу.
— Ну и что тут такого? Я только сегодня размотал бинт.
