— Ребята твои говорили, что ты снимал повязку во время работы.
— Врут они.
— Надо мне прийти и самой посмотреть.
— Ты уж давно грозишься, да никак не доберешься до нас.
— Мне это болото, Шавлего, пока представляется твоим личным владением: кажется, что, если туда ступит чужая нога, это будет нарушением какого-то табу.
— Я и сам не советую. Еще в трясину затянет. Вот когда мелкие разветвления каналов прорежут всю луговину и вода уйдет — тогда и приходи.
— Долго еще этого ждать?
— Зависит от нашего усердия. Ребята устали, и, кажется, им немного наскучило.
— Но из уважения к тебе не бросают дела, да?
— Похоже на это. Они теперь уже знают, что мы там не стадион устраиваем.
— А по-моему, они и раньше это знали.
— Да, знали. Но совместная работа и желание сделать что-то очень трудное, почти невозможное были для них стимулом. И еще то, что дядя Нико оказался умнее, чем я думал, — сразу же согласился, когда я предложил ему выписывать моим работягам трудодни по удвоенной норме.
— Ребята знают об этом?
— Конечно. Нам даже привезли резиновые сапоги.
— Неужели дядя Нико настолько расщедрился?
— Нет, это, пожалуй, не он придумал, ни за что не поверю… Кажется, я знаю, кому этим обязан, — недаром приезжал к нам Теймураз. Если и дальше будет такая погода, до середины ноября управимся.
— А если погода испортится?
— Все равно до зимы кончим. Я обещал ребятам, что мы там же, на месте, отметим окончание работ, даже если земля заледенеет.
— Бедняги, как они, наверно, ждут этого дня!
— Как поп Ванка еще одного алавердского праздника!
— Об алавердском празднике не поминай больше при мне, очень прошу! А вспахать в этом году не успеем?
— Отчего же — если почва просохнет.
— Если установятся вот такие погожие дни, успеет просохнуть.
— Да услышит тебя господь!
— Флора все пристает — поедем, посмотрим, как он там работает.
— А ты бы привезла ее.
— Непременно привезу. И сама тогда посмотрю.
— Небось она до сих пор в деревне и не бывала?
— На что ей деревня? А вот курорты объездила все до единого.
— Что-то сегодня ее не видно.
— Уехала в Телави. А то бы не упустила случая побыть с нами.
— В Телави — без тебя?
— Что тут особенного? Позвонит отцу в Тбилиси.
— Телефон есть и у нас, в Чалиспири.
— Попробуй положись на наш телефон! Из Телави и то не просто дозвониться.
— Поначалу ей как будто не нравилось здесь?
— Это ты вскружил голову бедной девочке. Ты прежде знал ее?
— Откуда бы я мог ее знать?
— По ее словам, у нее такое чувство, будто она целый век тебя знает.
— Ты же говорила, что сама не раз писала ей в письмах обо мне.
— Сперва торопилась уехать в Тбилиси. А теперь и слышать об этом не хочет.
— Чего же лучше? Ты все жаловалась на одиночество — вот теперь будешь иметь рядом подругу.
— Шавлего!
— Что еще, Русудан?
— Ты в самом деле послал ей письмо по почте или занес сам?
— Какое письмо?
— То, что я поручила передать ей.
— Я же сказал, что не видел ее.
— Но ты еще говорил о каком-то секрете.
— Я просто шутил. Какие у меня от тебя секреты?
— Кто тебе сказал, что она была замужем?
— Никто. Сам не знаю, как это сорвалось у меня с языка. По ее виду этого никак не скажешь.
— Да, не скажешь. После замужества она только посвежела.
— А иные девушки, напротив, дурнеют после замужества.
— Иные дурнеют, а Флора похорошела. А ты в самом деле смыслишь в хиромантии?
— Какая там хиромантия, я все это придумал, чтобы скоротать время до твоего прихода.
— Шляпу она у меня отобрала, не расстается с ней.
— Как же это — ведь шляпа-то вот она, на тебе.
— Я не позволила Флоре поехать в ней в Телави. Не люблю, когда носят мои вещи. А эту шляпу — в особенности.
— Почему она развелась с мужем?
— По тысяче причин, если спросить ее. Жаль мне его, беднягу.
— Не думаю, чтобы он заслуживал жалости.
— Почему?
— Видно, чем-то был плох, раз жена его бросила.
— Не всем же быть такими, как ты. Скажи, забияка, а когда ты узнал, что я та самая девочка?
— В который раз ты спрашиваешь!
— В сто первый. Скажи, скоро ли после встречи на болоте ты догадался, кто я?
— Я же говорил — почти сразу, как только увидел тебя у дяди Нико.
— Неправда! В тот день ты меня не узнал.
— Ей-богу, правда! Стоило дяде Нико назвать тебя по имени — как у меня екнуло сердце, словно что-то толкнуло в грудь.
— Почему же ты сразу ушел?
— Не знаю. Инстинкт подсказал мне, что надо сейчас уйти.
— А потом почему ты избегал меня?
— Очень уж враждебно ты меня встретила. И притом я не был уверен, что ты не полюбила кого- нибудь другого.
— Я любила одного тебя. Всегда любила. Все время, начиная с той самой ночи, — и в школе, и в институте, и после, здесь. Всегда и всюду. Нино рассказывала о своем девере, даже как-то странно пошучивала, что, мол, вот если бы… Я знала, что деверь ее в аспирантуре, но не подозревала, что это — ты. Пастухи тогда, в детстве, называли тебя другим именем.
— Это было прозвище. Я тебе уже говорил.
— Я и сама помнила… Всегда помнила. А потом я тебя нигде уже не встречала.
— Бог, видимо, судил нам встретиться на том самом болоте. А я, кстати сказать, несколько раз приезжал в Чалиспири за эти три года.
— Да, но я узнавала об этом от Нино только после твоего отъезда.
— Почему нынешним летом ты ни разу не приходила к нам?
— Боялась, вдруг ты из похвальбы проговорился о том, что было на болоте. И вдобавок, не скрою, долго не могла тебя угнать. Ты очень изменился.
— Да, видимо, очень.
— У ваших есть только одно твое фото, снятое на фронте. На этот портрет ты и сейчас совсем не