— Ну и как дело вышло?
— Да никак. Свидетели подтвердили, что осел и ослица перебили мою посуду.
— Заплатили тебе за нее?
— Какое там! Приговорили обоих хозяев заплатить.
— Сколько?
— Шестьсот рублей.
— Когда ты их получишь?
— Почем я знаю. Хозяйка осла отказалась платить половину, сказала, что возьмет на себя только двести рублей.
— Это почему? — удивился дядя Нико.
— Поди спроси! Говорит, мой осел ломал посуду двумя ногами, а ослица — четырьмя.
Нико откинулся назад и разразился громовым хохотом — казалось, опрокинулся кузов груженного камнем самосвала.
Те, кому уже довелось слышать об этой истории, присоединились к нему.
— Уф, дай бог тебе радости на том свете, Ефрем, за то, что ты меня развеселил. Значит, мой, говорит, осел двумя ногами ломал? Вот потеха! Давай сюда заявление, Тедо! — Дядя Нико положил перед собой листок и размашисто черкнул поперек заявления несколько слов. — Двумя, говорит, ногами, а?.. Так вот, получай в свое распоряжение три ряда, что отрезаны от. виноградника Сабеды Цверикмазашвили. Ступай, владей и хозяйствуй.
Реваз, который сидел упершись локтями в колени, вдруг выпрямился и насторожился.
— Никакие три ряда у Сабеды Цверикмазашвили не отрезаны, и никто там хозяйствовать не будет!
Дядя Нико, казалось, ожидал этого. Молча обвел он глазами притихшее собрание, приостановился на бухгалтере и наконец упер взгляд в бригадира, сидевшего в углу.
— Реваз, сынок! Подумай, напряги память, припомни: в позапрошлом году, когда комиссия обмеряла приусадебные участки колхозников, сколько получилось у Сабеды?
— Комиссия обмеряла и подсчитывала неправильно. Написала она ровно столько, сколько нужно было, чтобы отрезать от виноградника Сабеды эти три ряда.
Председатель изобразил на своем лице удивление:
— Реваз, сынок! Как говорит Топрака, вот тебе ружье, а вот птички. Вон она, земля, а рулетка у нас найдется. Обмерить и подсчитать — нетрудное дело.
— Я сам уже сделал обмер, и оказалось как раз столько, сколько полагается. Может, десять — пятнадцать метров лишних. Вы лучше у других поищите излишки. Я могу на многих вам указать.
— Комиссия занималась этим делом целый месяц и отмерила каждому, сколько по закону положено. Пять человек работало — не будешь же ты один их учить!
— Нет, буду. До виноградника Сабеды пальцем никто не дотронется. Довольно с вас и того, что уже второй год урожай с этих трех рядов собирает колхоз, а бедная старуха платит налоги за весь участок. Если эти три ряда принадлежат не ей, зачем же вы ее за них облагаете?
— О налогах спрашивай сельсовет, колхоз за его действия не отвечает. Если Наскида в самом деле берет с нее лишнее, это, конечно, никуда не годится.
— Кто там и за что должен отвечать, разбирайтесь сами, а я говорю, что в виноградник Сабеды ногой никто не ступит!
— Рева-аз! Эти три ряда числятся за твоей бригадой. Если колхоз не соберет с них винограда в этом году, то недостающее возьмем из твоего личного виноградника.
— Руки коротки! Ни того, ни другого не посмеете тронуть!
— Ты что это, — дядя Нико, навалившись грудью на стол, уставился грозным взглядом на бригадира. Брови его были нахмурены, мелкие морщинки, разбегавшиеся от глаз, обозначились резче. — Ты что это, против колхоза решил пойти?
— Нет. Против комиссии.
— Рева-аз! Поостерегись! Я ведь знаю тебя и снаружи, и изнутри, как солдат свой котелок! Знаю, отчего у тебя живот схватывает! Сабеда тут ни при чем. Если тебе неизвестно, что ожидает присвоителя или расхитителя колхозного имущества, что ж, научим. Выискался тут заступник угнетенных и обиженных! Точно у него больше, чем у меня, болит душа за эту бедную женщину!
— Не знаю, правильно или неправильно обмерен участок Сабеды, но прошу: не трогайте ее, дядя Нико! — сказала Русудан. — Жалко несчастную старуху, ведь только этот виноградник ее и кормит!
— Русудан, дочка, ты ничего не знаешь и не вмешивайся в это дело. Сабеда поздно вступила в колхоз, и ей больше двадцати пяти соток по закону не полагается. Жалость, конечно, похвальная вещь, но закон есть закон. Если мы сегодня уступим Сабеде, завтра Ефрем потребует добавки, за ним потянется и Сико: чем, дескать, я хуже других, а Маркоз только этого и дожидается. И что же у нас выйдет? Придется распустить колхоз и вернуться к единоличному, частному хозяйству. А разве народ, партия и правительство простят нам это? Ступай, Ефрем, и сделай, как я тебе сказал. Что там у тебя еще, Тедо?
— Пусть только попробует захватить чужое — как бы не пришлось локти себе кусать и ему и многим другим, — процедил сквозь зубы Реваз.
Тут наконец грянул гром.
— Если ты не прекратишь свое хулиганство, я выгоню тебя отсюда, исключу из членов правления и вообще ты у меня узнаешь, как нарушать колхозный устав! Читай, Тедо.
Реваз скрестил гневный взгляд со взглядом председателя и сказал, сдерживаясь:
— Я сам оставлю собрание, когда сочту это нужным.
Тедо пробежал глазами следующее заявление..
— Миха не хочет больше сторожить воду, просит освободить его.
— Почему? Что ему взбрело в голову?.Шляться в Алаверди времени не остается, что ли?
— Говорит, черти завладели ручьем, — мне, мол, туда путь заказан.
— Какие еще черти?
— Говорит, будто бы из Клортиани выскочил к нему черт и на Берхеве было полно чертей — они визжали, хохотали и улюлюкали.
— Сколько на свете умалишенных, ей-богу! Давай сюда заявление. Я думаю, освободим?
— Если ему в самом деле что-нибудь примерещилось, он к ручью и близко не подойдет. Освободим.
— А кого на его место?
— Есть желающий — Муртаз Каландарашвили. Вот тут его заявление. Только просит считать ему по двадцать пять трудодней.
— Сколько Миха получал? Он, кажется, в твоей бригаде, Тедо?
— Двадцать.
— Ну так пусть и Муртаз получает столько же. Есть еще заявления?
— Осталось еще три.
— Читай.
— Вахтанг Шакроевич Чархалашвили просит принять его в члены колхоза.
Председатель окинул кабинет быстрым взглядом. Присутствующие смотрели друг на друга с недоумением.
— Что за Чархалашвили?
— Житель Телави. Адрес — Платановый переулок, дом номер одиннадцать, — отчеканил Тедо.
— Кто он такой?
— Откуда он взялся?
— Чего ему надо?
— Кто такой? Человек, Адамова рода-племени, по фамилии Чархалашвили, по имени Вахтанг Шакроевич. Чего вам еще? Вот, просит, чтобы его приняли в члены колхоза. Ясно или нет? — Дядя Нико широко расставил кулаки на столе.
— Что там раздумывать, примем! Тем более в рабочих руках у нас недостаток…
— Примем.
