Потом оба замолчали, отошли к сарайчику и, присев на корточки, закурили. Было ясно, что минер сумел в чем-то убедить старшину. Сделав несколько затяжек и швырнув на пол папиросу, Глебов повернулся и пошел к нам. Минер не спеша вернулся к гробу и в раздумье остановился перед ним.
— Прогнал меня оттуда. Зачем, говорит, погибать вдвоем, — сказал старшина и присел рядом со мной. — Эти проклятые фрицы заложили там мину с двойным, а может, и тройным сюрпризом. Уж ежели Гриць сказал, так это верно.
Минер все в той же позе стоял над гробом. Затем, не спеша и не отводя глаз от крышки, свернул козью ножку и, закурив ее, снова обошел гроб. Подолгу затягиваясь, он все разглядывал что-то, нагибаясь и как бы прислушиваясь к чему-то.
Вдруг минер опустился на колени и достал из кармана пилку и буравчик. Что он делал с ними, нам не было видно, но раза три он останавливался, поворачивая к нам свое вспотевшее лицо и молча покачивая головой. Наконец он осторожно просунул руку в проделанное им отверстие и нескончаемо долго шарил внутри рукой. Тут я вспомнил афоризм одного майора контрразведки: «У знаменитого картежного игрока, талантливого скрипача и настоящего минера должно быть до болезненности тонкое осязание, так сказать, интеллигентность в пальцах, иначе им надо бросать свое дело». Видимо, Гриць, долго шаривший в гробу, призывал себе на помощь всю чуткость своего осязания. Наконец он осторожно вытащил руку и, повернувшись к нам, кинул к дверям какую-то круглую свинцовую гайку.
— Капсюль, — тихо сказал Глебов, подбирая ее. — Теперь пойдет дело. Золотые руки у парня.
Но минер опять зашагал вокруг гроба, потом присел возле него, подумал, прислушался, вновь поднялся и минут пять неподвижно простоял на месте, напряженно вглядываясь в гроб.
— Да что он там, до ночи, что ли, копаться будет! — с досадой сказал один из солдат.
— Молчи! Ежели Гриць задумался, значит, дело серьезное. Минеру торопиться некуда — кругом смерть, — наставительно сказал старшина и, сложив рупором руки, крикнул: — Сеня, идти, что ли, на помощь?
Но минер не ответил, простоял еще с полминуты, повернулся и решительно пошел к нам.
— Ничего не выйдет, товарищ гвардии подполковник, надо рвать! У них там мина-недотрога двойного действия заложена, да, кажется, еще с камуфлетом. Никак не разберусь в системе, — сердито сказал он.
— Ну что же, рвать так рвать. Что нужно для этого?
— Можно расстрелять, но лучше всего подорвать веревкой. Прикажите вашему немцу принести веревку метров на пятьдесят. Мы сейчас здесь такой салют устроим, аж все покойнички из могил повыскакивают.
Я объяснил смотрителю, что нам требуется, и немец принес из дому два круга веревок. Связав их вместе, минер пошей в сарай и, привязав один конец за ручку гроба, вернулся обратно.
— А теперь, товарищ гвардии подполковник, и вы, ребята, за тот памятник, а то как бы осколками не зашибло.
Мы залезли за большой гранитный, обложенный черным мрамором памятник. Странное дело, здесь были все люди обстрелянные, не раз видавшие смерть, но сейчас все нервничали. Глебов, этот мужественный человек, быстро чиркал спичку за спичкой, закуривая папиросу. Автоматчик, сидевший возле меня, вынул из кармана сухарь и медленно грыз его, устремив напряженно раскрытые глаза на сарай. Себя я поймал на том, что читал и перечитывал золотые, слегка выцветшие буквы, выбитые на мраморе памятника:
«Полковник Иоганн фон Мюллер, погиб за родину и кайзера в бою с русскими под Варшавой 9 мая 1915 года. Мир дорогому праху. Верная жена Гретта фон Мюллер».
— Все готово, товарищ гвардии подполковник, разрешите потревожить покойников? — раздался возле меня голос Гриця.
— Давай, — сказал я.
Гриць дернул за веревку. Раздался тяжелый, двойной удар, и туча сизого дыма взлетела над сараем. Обломки бревен, доски, комья земли со свистом и воем разлетелись во все стороны, рикошетируя по крестам и каменным строениям кладбища. Потом все стихло, но дым не расходился, медленно оседая на землю.
— Готово. Сеанс окончен. На следующий — билеты не действительны, — сказал старшина, поднимаясь с коленей и хлопая до плечу лежавшего ничком, посеревшего от страха смотрителя.
На месте сарая осталась куча щебня. Встревоженные птицы носились над кладбищем.
Полковник, ожидавший меня к завтраку, поделился со мной Новостями.
Конечно, бароны фон Гогенштейны никогда не жили на улице Альберты-Луизы. Бургомистр, посетивший в мое отсутствие коменданта, сообщил, что члены семьи Гогенштейнов вообще редко бывали в Шагарте; лишь иногда кто-нибудь из них приезжал сюда по делам поместья, расположенного в десяти километрах от города.
— Кстати, выяснилась любопытная вещь! Документы и бумаги переводчицы Нади правильные, но сама она — фальшивка, — сказал комендант.
— Как это? — не понял я.
— На срочный запрос в отдел репатриации мне ответили, что Надежда Потаповна Корниенко была освобождена нашими войсками в имении прусского юнкера фон Пилау, где работала на свиноферме, но накануне отправки с эшелоном на родину, в Полтавскую область, внезапно заболела и скоропостижно скончалась. При вскрытии установлено отравление. Выданные ей репатриационные документы исчезли, и по этому поводу органами госбезопасности ведется расследование. Понятно? — закончил полковник и жестом пригласил меня к столу.
После завтрака полковник на санитарном самолете улетел в Познань.
Я остался комендантом города.
Спустя час я вызвал в свое распоряжение старшину Глебова и, оставив его при себе, посвятил во все детали сложной и загадочной истории. Старшина, не перебивая, выслушал меня, потом коротко сказал:
— Располагайте мной, товарищ гвардии подполковник.
По моему приказу все дороги были оцеплены постами, лес и рощица в окрестностях Шагарта прочесаны патрулями, но сбежавших из города фашистов и след простыл. В одной деревушке были задержаны трое скрывавшихся в ней немецких солдат, отставших при отступлении разгромленной германской армии. В самом городке задержали двух подозрительных женщин, пытавшихся выйти за запретную линию заставы, но тех, кого искали, не было. Так как далеко уйти они не могли, приходилось предположить, что сбежавшие были вывезены на специально прилетевшем за ними самолете или же где-то надежно укрыты своими соумышленниками.
Ровно в полдень в дверь постучал Насс.
— Садитесь. Принесли материал? — спросил я.
— Принес, — вынимая из портфеля бумаги, сказал Насс и положил их передо мной.
Я стал читать:
«Тулубьев Александр, царский кавалерийский офицер, эмигрант из Советской России, 55 лет. Без определенных занятий. Служил на конюшне у помещика фон Манштейна. Беспартийный. К нацистам не примыкал, был далек от политической жизни и гитлеровского режима, хотя был арестован в 1943 году и просидел в местном гестапо 36 дней. Освобожден по просьбе приятеля — владельца конюшни фон Трахтенберга».
— Почему сидел и почему освобожден, вы не знаете? — спросил я Насса.
— Отказался после Сталинграда носить траурную повязку и вступить в фольксштурм, мотивируя свой отказ тем, что он не немец, а русский. А освободили потому, что Трахтенберг, который знал его раньше, убедил гестаповцев, что Тулубьев почти сумасшедший. Вообще же он безобидный и славный старик.
— Благодарю вас, — сказал я, пряча бумаги в стол.
