объяснила переводчица.
Нам было неловко смотреть ей в глаза, но, к счастью, артистка закончила свой номер и, раскланиваясь под вой и гул аплодисментов, убежала за кулисы.
Последним номером было появление толстого, одетого в шелковый цилиндр и фрачную пару артиста с моноклем в глазу и дымящейся сигарой в уголке рта. Он галантно и свободно раскланялся с публикой. Видимо, это был комик, общий любимец и приятель, по крайней мере, половины этого зала. Комик выступил с глупейшим, пошлым номером, снова вызвавшим горячее сочувствие зрителей.
— Вот и все! — поднимаясь с места, сказала переводчица.
— Да-а, удовольствие ниже среднего, если не сказать сильнее, — криво улыбаясь, сказал Миронов. — И вульгарно, и пошло, и черт его знает что еще!
В моем «опеле» могли поместиться только три-четыре человека, нас же вместе с переводчицей было шестеро. Ночь подходила тихая, ясная, такая, какие у нас на юге бывают в сентябре. Большая луна поднималась над домами. Мне не хотелось сразу же возвращаться к работе и делам.
— Кто хочет вместе со мной пешком прогуляться до дому? — спросил я.
Рудин и Миронов охотно согласились, а Запольский, переводчица и фотокор Володя сели в машину.
— А вы подождите здесь, товарищ гвардии подполковник, я быстро слетаю до комендатуры и через десять минут вернусь за вами, — сказал шофер, заводя мотор.
— Не надо, мы с удовольствием прогуляемся по этой благодатной теплыни, — ответил за меня Миронов.
И мы пошли.
Спустя минуту нас обогнал «опель», из которого показался Володя, помахавший нам рукой.
Позади еще шумела расходившаяся по домам толпа. Наступал запретный час. В десять часов движение населения по городу прекращалось. Откуда-то издалека тепло, задушевно и тихо донеслась до нас песня:
Немецкий город молчал. Стихли шаги спешивших по домам горожан, а русская песня все еще звучала. Когда мы подходили к Кайзерштрассе, в конце которой находилась наша комендатура, я услышал торопливый топот. Мы остановились под деревьями, рассаженными вдоль тротуаров. Несколько солдат выбежали из-за угла, комендантские повязки темнели на их рукавах. Они остановились, озираясь по сторонам и вглядываясь вдоль пустынной улицы. В стоявшем впереди человеке я узнал Глебова.
— Кого ищешь, старшина? — выходя из тени, спросил я.
— Вас, товарищ гвардии подполковник, — даже не удивившись моему появлению, коротко сказал Глебов. — У нас чепе произошло, несчастье, — негромко произнес он.
— Что именно?
— Автомобиль ваш потерпел аварию. На всем ходу перевернулся, мотор взорвало…
— А люди? — в один голос спросили мы.
— Один из товарищей, — показывая на корреспондентов, продолжал старшина, — убит. Шофер тоже, наверно, помрет, а переводчица лежит без памяти, то ли оглушена, то ли испугалась. Сейчас их всех в госпиталь переносят, а я за вами побежал.
— Вы не знаете, кто именно убит из корреспондентов? — дрогнувшим голосом спросил Миронов.
— Тот, что помоложе, который коменданта «лейкой» снимал, — сказал Глебов.
— Володя, — тихо произнес Рудин.
И я вспомнил смеющееся лицо фотокора, когда он всего полчаса назад, обгоняя нас на «опеле», помахал нам рукой.
— Чем вызвана авария? — спросил я, убыстряя шаг.
— Говорят, что-то с мотором случилось. Сейчас техническая комиссия приступает к осмотру машины, — стараясь не отстать от меня, ответил Глебов.
Патруль и корреспонденты шли сзади. Мы добежали до комендатуры, у дверей которой столпились встревоженные происшествием солдаты.
Фотокор был убит сразу. Бедный юноша лежал на больничной койке, прикрытый белой солдатской простыней, и на его разбитом виске темнели сгустки крови. Второй корреспондент, Запольский, отделался ушибом плеча и сложным вывихом кисти. Переводчица, потерявшая сознание, уже пришла в себя, но еще не могла говорить и тихо стонала. Шофер Корнеев лежал в отдельной палате с белым, заострившимся лицом, с ясным, строгим и сосредоточенным взглядом. Врач, осматривавший раненых, предупредил меня, что шоферу осталось жить не более получаса.
— От сильного удара произошло внутреннее кровоизлияние, — шепотом сказал он. — Сделали переливание крови, но оно не дало результатов.
Когда я присел возле него, Корнеев только повел глазами и снова устремил их в потолок. Я сказал несколько обычных в таких случаях успокоительных слов, но он, кажется, даже и не слушал их. Он порывисто дышал, в груди у него что-то клокотало, и простыня быстро и неровно поднималась, сползая на пол. Я поправил ее.
— Вот и… помогли… фрицы, — вдруг четким, свистящим шепотом произнес Корнеев. — А я еще… по… посмеялся над… вами… Думал… испу… испугал… ся… подпол… — Он закашлялся и смолк.
В палате снова стало тихо. По спокойному, неподвижному лицу шофера поползла слеза. Я осторожно вытер ее краем полотенца.
— Прощай, Корнеев… — прошептал я, глядя на бледнеющее лицо шофера.
Он долго молчал, потом с усилием кивнул головой и закрыл глаза. Не оборачиваясь, я вышел из палаты.
Техническая комиссия обнаружила, что мотор был взорван каким-то неизвестным предметом малой формы, но большой взрывной силы.
Я сидел задумавшись за столом, когда внизу прогудела и остановилась машина.
— Здравствуйте, Сергей Петрович! — услышал я и увидел входившего в комнату Матросова.
Хотя я и знал, что он должен со дня на день быть здесь, но в эту минуту особенно обрадовался ему. Я крепко пожал руку полковнику, усаживая его в кресло.
— Мы одни? — спросил он.
— Одни, — запирая двери, ответил я.
— Я в курсе всего того, что происходит здесь. Генерал рассказал мне все. Первые два-три дня я только нахожусь тут, вы же продолжайте все так, как и делали. В штабе довольны вами, довольны работой Насса и госпожи Вебер.
Я посмотрел в его посвежевшее лицо, в спокойные глаза, и мне стало жаль, что я должен сразу же огорошить его известием о только что совершенном здесь преступлении.
— Андрей Ильич! Вы, наверно, еще не знаете о том, что сейчас погибли двое людей — московский корреспондент и ваш шофер Корнеев.
Матросов вскочил с кресла.
— А госпожа Вебер и второй корреспондент ранены, — продолжал я и подробно доложил ему о происшествии.
— А ведь покушение-то было задумано против вас, — заметил Матросов. — Машина эта ваша, никто другой ею не пользуется. Это значит, что осиное гнездо, которое вы потревожили, переполошилось и перешло в наступление.
В дверь постучали. Я отпер ее, и в комнату вошел корреспондент Миронов, сумрачный, со скорбным, потемневшим лицом.
— Не помешал беседе? — осведомился он, поклонившись коменданту.
