— Наоборот, мы с полковником Матросовым обсуждаем детали катастрофы. Присаживайтесь, — сказал я, указывая рукой на кресло. — А это товарищ Миронов, корреспондент московской газеты, друг погибшего фотокора Володи.
Миронов пожал руку коменданту и сел, покачав головой.
— Бедный Володя! Целый год провел на фронте, на самых позициях, снимал под огнем и атаки, и танки, и «катюши». И погиб вот так, от глупой, нелепой случайности… — сказал он.
— Это диверсия, а не случайность. И ваш товарищ погиб не нелепо, а как солдат, от руки врага на боевом посту. Пока это все, что мы можем сообщить вам, но позже вы узнаете подробности диверсии, — сказал я.
Полковник молча и утвердительно наклонил голову.
— Диверсия? — удивленно повторил Миронов, и поняв по нашим лицам, что это правда, задумался. — Вот тебе и тихий, мирный городок, где спокойно, как на курорте, — сказал он. — Я старший в нашей литературной группе и от ее имени прошу вас… Нам очень не хочется, чтобы Володя был похоронен в чужой, немецкой земле… — Он помолчал. — Завтра утром «АНТ» улетает обратно. Разрешите отправить на нем тело погибшего товарища?
— Хотя летчики и не подчинены мне, но думаю, что смогу сделать это, — ответил я. — Только прошу вас: о том, что было сказано здесь, никому — ни Запольскому, ни Рудину, ни Першингу, решительно никому — ни слова! Случайная катастрофа — не больше. Это поможет раскрытию виновных.
— Понимаю. Будьте спокойны, — сказал Миронов, уходя.
— Не расскажете ли мне подробнее о переводчице? — попросил я коменданта. — Сегодня вечером я предполагал поговорить с ней, но эта авария помешала беседе.
— Она художница, латышка, вышедшая в тысяча девятьсот тридцать девятом году замуж за довольно известного немецкого художника Вебера. Их связала общность профессий и любовь. Макс Вебер был веселый, жизнерадостный человек, больше похожий на парижских художников, нежели на прилизанных, ходивших по струнке гитлеровских маляров. Может, потому, что он был австрийцем, да и молодость свою провел в Париже. Это был человек, насыщенный кипучей энергией, очень смелый, остроумный и несдержанный на язык. Это и погубило его. Макс Вебер был убит гестаповцами в сороковом году. Обстоятельств его смерти я не знаю, о них вам расскажет сама Эльфрида Яновна, когда несколько придет в себя, но знаю, что труп мужа ей не был выдан для погребения, а она сама была выслана сюда, в Шагарт, где и жила на положении поднадзорной. Здесь она сблизилась с семьями других ссыльных и немало помогла нашим пленным, работавшим у здешних богачей. Во всяком случае, в штабе армии отзываются о ней как о надежном, нашем человеке.
— Такое же впечатление создалось и у меня, — подтвердил я.
— Смерть мужа сделала ее антифашисткой, хотя сам Вебер был больше человеком богемы, фрондером, зло издевавшимся не столько над самим фашизмом, сколько над его вождями. Кстати, есть такие книги: «Гитлер в мировой карикатуре» и «Четыре Г», то есть «Геринг, Гиммлер, Геббельс и Гесс». Так вот, в этих книгах часть карикатур, очень злых и остроумных, принадлежит Веберу.
— Это и погубило его?
— Да, хотя свои рисунки он подписывал другим именем. И это вам тоже расскажет его вдова.
Затем я стал рассказывать полковнику о встрече Тулубьева с его бывшим хозяином — Манштейном и американцем.
— Об американце поговорим позднее. Пока скажу, что господин Джордж Першинг, он же Уолтер Бейли, — капитан американской разведки. Он и Трахтенберг — звенья одной и той же цепи. Завтра пощупайте дом на Гогенлоэштрассе, но только так, чтобы никто из живущих в нем даже и не почувствовал этого. Вызовите Насса и возьмите от него точные данные о жильцах и посетителях этого дома. Вы очень доверяете Тулубьеву? — вдруг спросил комендант.
— Очень, после истории с гробом, переводчицей и американцем я не доверяю никому, но тут все-таки доверяю. Пока что он оказал мне немало услуг, и я уверен, что он вскоре еще пригодится для дела.
— Конечно, — согласился полковник. — В нашем, деле каждый полезный человек нам нужен, и мы не вправе отказываться от таких людей.
В коридоре послышались торопливые шаги. Вошел взволнованный Глебов, растерянно озираясь по сторонам.
— Товарищ гвардии подполковник, — забывая попросить разрешения у коменданта, нервно заговорил старшина, — еще чепе! Вашего знакомого… как его… Тулубьева нашли убитым.
— Убитым? — поднимаясь с места, спросил комендант.
— Так точно! Задушенный ремнем в развалинах валялся. Патруль на него набрел. Жалко человека! — с искренним сожалением сказал Глебов. — Хоть и из прежних, а хороший, чистый человек был папаша, убили… подлецы!
— Где убитый? — спросил я, подходя к Глебову.
— Сюда принесли.
— Несите его в приемную, — приказал комендант. — Вот вам еще одно доказательство… — задумчиво продолжал он.
Мы спустились в приемную. На диване лицом кверху, со свисшими к полу руками лежал бывший гусар Тулубьев. Я подошел к нему. Непонятное волнение охватило меня, видевшего смерть десятков более близких мне людей. Ведь все же это был бывший белогвардеец, случайный и мало знакомый мне человек. Так почему же я не отрываясь глядел в его начинавшее синеть квадратное лицо? Не потому ли, что, несмотря ни на что, он был и остался русским человеком, до самой своей смерти сохранившим любовь к своему народу, к своей России?..
Среди ночи меня разбудил телефонный звонок. Звонил радист лейтенант Ваня.
— Товарищ Пятьдесят четыре! (Это был мой позывной номер.) Только что Страус отозвался. Сейчас посылаю вам его карканье.
— Жду! Высылайте связного, — приказал я и, освежив лицо одеколоном, оделся и стал ждать.
На стуле лежал «Штабс-капитан Рыбников», дочитать которого мне так и не давали события. Я взял книгу и углубился в нее, но не успел прочесть и четырех страниц, как в полуоткрытых дверях показалась всклокоченная голова Харченко.
— Что тебе? — спросил я, забавляясь комическим видом вестового.
— Чаю нагреть? — позевывая, спросил он и вдруг, вспомнив, доложил: — Там требуют вас.
— Кто «требуют»?
— Не могу знать. Солдат один дожидается, а як вы приказалы в хату никого не пущать, я и не допущаю.
— Молодец! Так всегда и делай, — еле сдерживая улыбку, серьезно сказал я. — Ну, пускай сюда твоего солдата.
Это был посыльный мотоциклист, привезший шифровку от лейтенанта.
Придвинув лампу, я стал вчитываться в радиограмму и расшифровывать ее.
«Вот уже 12 дней, как не имел от вас сведений. Были подозрительные попытки связаться с нами на условленной волне, но мы не отвечали из осторожности. Делаем последнюю попытку радировать в неурочный ночной час. Где С-41 и С-50? Где главное? Связались ли с помощью? Нас беспокоит неизвестность. Повторяю приказ: во что бы то ни стало выполните задание. Этого требуют интересы и будущее великой Германии. Если в утренней передаче не сообщите известный номер и текст расписки, прием и связь прекращаем. Генрих».
Опять многозначительно и веско прозвучало напоминание об интересах Германии.
Я уложил бумаги в шкаф и, не гася огня, одетым прилег на кровать. Спать уже больше не хотелось. Все, что произошло в эти дни, медленно, словно страница за страницей, проходило передо мной. Но теперь все эти радиограммы, «искомое» и «главное» не были для меня тайной. Я уже твердо знал, что искал Генрих и зачем на помощь фашистам так стремительно примчался сюда американский разведчик. Я уже нашел тот винтик, ту самую маленькую деталь, благодаря которой вещи становятся по своим местам. Я тихо рассмеялся и направился к Матросову.
