ответственными работниками. Стены на лестничном марше пестрели автографами хозяев, среди которых было немало поэтов; неприличные картинки громоздились одна на другую, и непосвящённому гостю казалось, что жильцы этого общежития участники конкурса на лучшую эмблему и девиз своего вертепа: «Хил туда и хил обратно…».
В полуторке, где Тарантулу предстояло жить, были кухня и водопровод, действующий клозет и ванная. Шестеро жильцов сушили трусы и портянки в прихожей. Раскалённая докрасна, электрическая плита давала для этого дополнительное тепло, горячий воздух перекатывался под потолком и вытягивался из квартиры в подъезд через расщелины между главною дверью и её косяком. Обитатели этой гостеприимной квартиры почивали в гостиной. Кровати стояли так тесно, что невозможно было выйти из комнаты, не потревожив соседа. Прессованные, со стойким и ржавым орнаментом панцирной сетки, матрацы местами уже полопались так, что из каждой трещины наружу серыми клочьями выглядывала старая вата. Кофейного цвета простыни и наволочки, изорванные о небритые лица жильцов, давно уже использовались ими в качестве носовых платков — скомканные они поблёскивали под лучами последней лампочки, сиротливо свисающей из щербатой панели перекрытия этажа. Словно в курятнике, на полу и там, и тут покачивались перья.
Это был рай для бомжей. Здесь пропивали случайные заработки, болели и выздоравливали, когда ресурсы к продолжению запоя иссякали совсем…
Как-то один из жильцов достал отраву для тараканов, и несчастные насекомые стали жертвой террористического акта. Покинув вентиляционные каналы и стволы электропроводки, усатое племя носилось в панике по стенам и по потолку до полного изнеможения. Липкие твари осыпались за воротник, ночью они ежеминутно сбрасывались отдыхающими с лица, и все ругали благодетеля во сне нецензурной бранью. Два с половиной мешка сушёных насекомых и по сей день стоят в прихожей, и некому их вынести на помойку — недосуг…
Мирзоев был сердит. Матрацы его подопечных безнадежно пожелтели. Резкий запах мочи благоухал по всему подъезду от первого и до пятого этажа. «Стахановцы» гудели шестые сутки. День примирения и выходные, понедельник и вторник, среда и день милиции — остались в истории подъёма российской экономики критическими днями неудач. Предприниматель тряс раскисшие тела специалистов, но люди мычали ему в ответ, поднимаясь, они тут же спотыкались и падали на пол. Он их бил ногами и захлёбывался гневом — нормативная лексика давалась нелегко.
— Жить будешь здесь — располагайся. Понравишься — дам люкс. Вот очухаются Бугор или Серега, — ткнул он ботинком в живот перепачканного желчью человека, — и введут тебя в курс дела.
Панцирная сетка была на балконе. Дужек от неё не нашлось. Положив её одной стороною на деревянные ящики из-под водки, а другою на огнеупорные кирпичи, оказавшиеся тут невесть как, но ко времени и к месту, Тарантул вполне комфортабельно расположился в коридоре квартиры и через минуту уже адаптировался на новом месте.
Ингаляции загипнотизировали горемыку. Храп старика очень скоро начал оказывать негативное давление на сторожилов. Кружилась побелка. Щемило глаза. Колени задрожали у бригадира, когда он увидел источник сотрясения воздуха. И всё же: от сильного удара в бок незваный жилец икнул и проснулся. Ощетинившиеся лица висели над ним и морщинились:
— Эй… Бродяга?..
— Чего тебе ещё надо? — разбуженный человек приподнялся на кровати, готовый выдержать испытание чужими муками.
— Я — Серёга! А он — бугор! — Образина перед ним оскалилась и дружественно вложила в его открытую руку свои костлявые пальцы. — А тебя-то как звать, величать?
— Я Олег…
— А выпить-то есть што, Олег?!
— Я не пью, — он солгал и откинулся назад на спину — досыпать, кое-как натягивая на уши потрёпанную подушку. Шумные лагеря научили его долготерпению и нехитрым приемам медитации.
— Ох и тяжко мне, брат… — огорчился Серёга.
Первое знакомство героев прошло в деловой и дружественной обстановке…
Настало утро. Запах прелого одеколона и махорки тревожил ноздри. Жильцы чихали и кашляли. Шаркая тапочками, они слонялись из угла в угол без дела — болели. Протирали воспалённые глаза и тужились, по очереди выдавливая в унитаз запоры пищеварительной системы. Не единожды затёртая бумага давно уже с верхом перекрыла предназначенное для неё ведро… Окурки валялись повсюду…
— Проект коллективного договора… — в сортире читали газету «Металлург». Дымовая завеса рекою вытекла из туалета в коридор.
— Плохая газета… Имеют наш комбинат, как желанную шлюху. Во все щели и по очереди… За управляющим управляющий… Олигарх за олигархом. А рабочие — мандавошки. Восемь лет их травят и щелкают, и тасуют по квартирам и по дачам заводского руководства. А кому это не нравится, тот и пашет за двоих — за себя и за того податливого парня, умеющего угождать.
— Твоя правда!.. — поддержали читателя на кухне его соседи. — Управляющий директор урезал зарплату… Малявы издали… Подпишите, мол, что согласны вы с переходом на новые условия труда. И слукавили: по закону, мол, так положено. Трудовой инспектор — козёл, научил их народ дурачить… Мы к профсоюзному воротиле за стол с челобитной: надо, мол, кривду одолеть, бесплатно работать обидно…
— И что? — вдохнули за дверью.
— Я ничем не могу вам помочь… Через два месяца вас уволят!.. — вот что ответил нам этот делаш и выпроводил за дверь…
Треск разрываемых ягодиц перебил рассказчика, свежая кровь окропила фаянс и керамику санитарной кабины, но уже спустя мгновение в сортире с облегчением выдохнули и засмеялись:
— Самое позорное в стране — это профсоюзы! Давно уже никем не выбираемые и назначаемые сверху, их деятели выполняют роль кордона, сдерживающего народное негодование с одной стороны и облегчающего руководство предприятием с другой. Купленные работодателями и жалованные окладами профорги запускают лапу и в общак, собираемый рабочими, катаются по стране на симпозиумы, понты всенародные колотят перед объективами телекамер. А сами ни одного спора в пользу рабочих не решили и ни одного суда не выиграли. Слов на них нет!.. Паразиты!.. Чирей на заднице у пролетариата: ни сесть, и ни встать, и ни разогнуться — вот что такое профсоюзы!
— Однако к концу подходит запой, — разочаровался Тарантул, слушая монологи соседей. — Вопросы большой политики волнуют умы рабочих. Через день-другой оклемаются кореша и будут трудиться…
Глядя в окошко, старик загрустил. Серая улица, лужи и слякоть. Ветер беснуется, стонут деревья, и гудят, покачиваясь, провода линии электропередачи. Реабилитационный период закончился.
Не технологический перерыв — запой. За простои не платят. Глаза прояснялись медленно, но все же похмельный синдром отступал, и, однажды творчество наполнило вакуум опустошённого духа. Захрустели суставы, задвигались, нездоровый пот сошёл и ожила бригада… Очухалась…
— Верёвку давай, — орал старшой, и закрывали форточки хозяйки, чтобы эхо производственной брани не тревожило уши домашних.
Из недр карманов на свет появлялся развеерившийся шнур, спичечными коробками отмерялись искомые дюймы и консилиум с мордобоем изгонял из ленивого тела последнюю пьянь — художественная кладка на глазах поднималась в небо. Предприниматель Мирзоев строил детский стадион у подъезда дома, в котором жил…
Тарантул помешивал раствор и сортировал кирпичи, клал узоры, но более понравилось ему расшивать каменную кладку, придавая законченный вид арочным пролетам. По десять раз на дню он натирал до черноты замерзающие швы, что хорошо контрастировало со светлым кирпичом, да и красный — пережжённый и местами потрескавшийся, смотрелся неплохо в таком обрамлении. Моральное удовлетворение от работы поднимало тонус обездоленного человека.
— Что вы строите, Анатолий Геннадьевич? — молодая воспитательница хотела понравиться боссу.
Строительный объект примыкал к детскому садику. Любознательные малыши гурьбою облепили старый бетонный забор и разглядывали из-за его решёток сказочные чудеса — творение человеческого духа и рук. С ног и до головы заштопанные волшебники, словно на сцене, играючи, перестукивали кельмами по кладке и эта живая музыка ворожила и радовала, как неожиданный спектакль… Самые непослушные из
