гарантом, в тюрьму он не попал, а капитана Вислоухова перевели в участковые «… как не оправдавшего доверия».
— Быть тебе в шкуре покойного, пока не протрезвеешь, — напутствовал его генерал, — и, задыхаясь от гнева, добавил, — падла!
Гражданские заявления не регистрировались и терялись — такой опыт оперативной работы в Российской милиции. Изложившие душу люди просыпались здоровыми, но пропала любимая собака городничего, и головные боли Вислоухова стали патологическими. Осерчавший мэр сетовал на совещаниях, нервничал, журил сыскную службу, и было приказано — найти во что бы то ни стало.
— Не даст денег на оргтехнику, Косматый, и будем скрипеть перьями да стучать на машинке, как Кирилл и Мефодий — в час по чайной ложке.
Вот и остался крайним участковый инспектор и пошёл он по дворам разговаривать с народом, показывал снимки псины старикам, и дивились они, от пенсии усохшие, этим странностям сыщика, плевались ему во след и крутили у виска указательным пальцем.
— Продали Расею, дармоеды… Дуркуют — собак разыскивают. А бандиты грабят народ — державу приватизируют.
— Да и участок не мой, а Козлевича, — переживал участковый, — но Козлевич в Чечне совершает геройства — шманает беженцев на предмет борьбы с терроризмом, калымит, зарабатывая на жизнь; а я тут выполняй прихоти заевшейся власти.
Приятель Вислоухова Копчёный гнал самогон. Нехитрое это занятие кормило его уже второй десяток лет. В далекой молодости подорвал он романтик на БАМе здоровье и, вернувшись домой, дал себе зарок на всю оставшуюся жизнь — не батрачить на страну, не поддаваться обману, каким бы красивым тот ни казался. И по сей день, твердо стоял человек на своих позициях. Получал пособие по инвалидности и помогал больным алкоголем очухиваться после доброй попойки. Осваивал рынок — недорогой его товар по качеству не уступал лицензионному. Но участкового Вован ценил и уважал. Ещё с горбачевских времён был «мент» ему надежной крышей во всех его начинаниях.
— Помнишь ли ты, брат Вислоухов, бухали мы год назад? — он внимательно выслушал его историю, — Верка-подельница облевалась тогда. Ревела с балкона, как сирена у скорой помощи, чуть было за борт не выпала. Все собаки города подвывали ей в унисон. А мы тащились как на концерте?!
— Припоминаю, а как же… Ядрёная баба. Работает она где или колобродит, как и прежде?
— У Мирзоева свинину вешает… Не жалуется. Имеет интерес.
Копчёный открыл окно. В душное помещение со свистом ворвался свежий, морозный воздух.
— А сейчас?
Ночной город притих, и лишь изредка перезвон трамваев будоражил неспящую душу.
— Ты к чему это клонишь, Вован?
Присев на подоконник и глубоко вдохнув, завыл Копченый что было мочи. Три-четыре псины отозвались, но скоро смолкли.
— Разницу чуешь, капитан?
— Вымерли, поди?
— Вот то-то и оно!
— Да ты не мути, а докладывай.
— Сожрали твою собаку, гражданин начальник, — рассмеялся ему в лицо корефан, — Прокрутили на пельмени в «Ясене».
Выпив залпом горилки, Вислоухов задумался — в словах говорившего барыги был резон.
— Ясен пень, но есть ли факты? «ООО», говоришь, при этом?.. — навязчивая реклама отрыгнулась в мозгу.
— Факты твои за забором лежат, не припорошенные пока. Захочешь помочиться — отыщишь, — загадочно протянул стукач, — да и в ночи постреливают, однако; но не ваши — из ружьишка бьют, и визг собачий слышен.
Утром, спеша на службу, нашёл участковый инспектор пропажу, справил малую нужду и вызвал санитаров. Шкура была опознана, рапорт написан, а дело по розыску закрыто. О разговоре с Копчёным Вислоухов никому не рассказал — иные, пока ещё смутные, мысли тревожили его и морщинили лоб…
Шняга четвёртая
Прощание с волком
Глава, в которой рассказывается о том, как экономический кризис коснулся жизни животных в зверинце. Маленькая Таня решается его преодолеть в одиночку, украв из кастрюли у мамы последнее мясо для волка.
— Сдох твой верблюд, Таня. И волчица издохла, — дедушка читал новотроицкую газету «Гвардеец труда» и поверх очков смотрел на реакцию внучки.
Девочка учила большую куклу кормить медвежонка из ложки. За игрушечным столом сидели ещё пупсик и зайка. Растерянная Таня подошла и потребовала:
— Покажи.
В газете рисунка не было, но, важно поправив на носу очки, дедушка ткнул пальцем в лист и прочитал, что мясокомбинат на грани банкротства, он задолжал за свет, и энергетики решили отключить рубильники. Поставки костей в зверинец прекращены, и животных кормить сегодня нечем.
— Вот, что творится в этой стране! Загубили массовый спорт, позакрывали заводы и фабрики, отключают свет и газ, безработных — пруд пруди. Звери в клетках мрут, страдают голодные.
Таня была сильно огорчена. Она вернулась к игрушкам, докормила их и стала им рассказывать про тяжёлую жизнь в зверинце.
— Волк остался один, деда?
— Один, Таня.
— Его теперь хозяин бьёт по голове, и некому заступиться?
— Что ты, детка, зачем его бить? Ему и есть-то нынче нечего… Не сегодня-завтра сам околеет.
Утром из кастрюли с борщом исчезла большая кость, и мама не сразу обнаружила пропажу. Она поинтересовалась у мужчин, как они её поделили.
— Я не видел никакой кости, — ответил папа.
И дедушка отрицательно замотал головой.
— Ну не Таня же её сожрала. Кашу-то есть не заставишь, две чайных ложечки в день…
— Да ты, наверное, сама её забыла туда положить, — дедушка начал догадываться, что произошло.
— Ну, уж я совсем из ума выжила по-твоему и ничего не помню, — буркнула ему в ответ мама Тани, и загремела на кухне посудой, — куда же запропастилась эта несносная девчонка. Пошла гулять чуть свет, а сказала, что на пять минут… И целый час уже нет. Вторую неделю слякоть и снег, а она всё сопли морозит раздетая. Как дурочка носится по песочницам со всеми своими мишками да зайками… Хваста… Иди-ка, дедушка, ищи внучку. Когда заявитесь, накажу — запру её в кладовку и выключу свет… Меня хворостиной в детстве драли за такое своеволие.
Над зверинцем не было видно неба. Столько много машин в одном месте Таня ещё не видела. Тягачи, пробуксовывая, вытягивали вагончики на дорогу. Удушливым облаком откатывались в сырую степь выхлопные газы цивилизации. Клетки уже были плотно закрыты ставнями. Исхлёстанные слякотью рекламные плакаты понемногу отклеивались от щитов и сиротливо дрожали на ветру, как последние листья осени. Суетились рабочие. Их, перепачканные с ног и до головы мазутом, комбенизоны уже не выглядели празднично.
— Уезжаем мы, девочка, — узнал её маляр и улыбнулся, глотая ветер, — ты пришла попрощаться?
