– Партии и правительству, – продолжал Дзержинский, покашляв в узкий жёлтый кулак, – нелегко было решиться на то, чтобы вместо справедливого наказания для этих людей отдать их в ваше почти полное распоряжение. Но к этому вопросу мы с вами ещё вернемся. Теперь о другом. Вы чаю хотите?
– Не откажусь.
Дзержинский пошевелил седой бородкой.
– Чаю товарищу.
Вошла сухая и длинная, как жердь, в военной форме женщина с подносом, на котором стояли два стакана чаю.
– Вы пейте, – сказал Дзержинский.
Барченко отпил глоток.
– Кроме принципиально важного для нас освоения передачи мыслей на расстоянии, мы должны в самом скором времени не только полностью покорить себе Крайний Север, но и обнаружить ту цивилизацию, которая, как вы утверждаете, продолжает существовать под землёй, где содержатся новые, ещё неизвестные человечеству формы биологического существования. Мы правильно поняли вас?
Барченко наклонил голову.
– Мы поручаем вам, товарищ Барченко, осуществить экспедицию на Крайний Север, обнаружить то, что вы называете «лазом», – он сделал ударение на «о», но тут же поправился: «лазом», – и вернуть нам ушедшую под землю цивилизацию и её открытия. Советской власти было бы очень сейчас кстати получить эту добровольную помощь подземных товарищей.
Барченко ярко покраснел и быстро сделал несколько глотков чаю, один за другим.
– Последний наш пункт: о Тибете. Товарищ Блюмкин сообщил мне, что он берётся за то, чтобы попы, живущие на Тибете, перешли на сторону советской власти и освободились бы от цепей векового мракобесия и невежества. Мы готовы горячо поддержать инициативу товарища Блюмкина, который собирается проникнуть на самые высокие вершины Тибета, присоединившись к группе, возглавляемой художником Рерихом, от которого мы регулярно получаем сообщения. Товарищ Блюмкин заверил нас с Ильичом, что, обрившись наголо и переодевшись в костюм местного монастырского служащего, он сольётся с группой художника Рериха и будет неузнаваем.
Дзержинский закурил новую папиросу.
– Ваши знания этой гористой местности и её загадок должны нам помочь. Как, вы сказали, называется та страна, которая существовала в этих краях и поднялась столь высоко, что её перестало быть видно? Цимбала?
– Шамбала, Феликс Эдмундович, – ответил Барченко.
– А, да! Шамбала! Красивое слово. И это задание вам, товарищ Барченко: найти и вернуть Шамбалу.
– Я понял вас, Феликс Эдмундович.
Дзержинский замолчал. Пальцы его прыгали. Он зажёг спичку, но не сразу погасил её, а поджёг какую- то бумажку и некоторое время с тихим и радостным безумием неподвижно смотрел, как она разгоралась в железной пепельнице.
– Ваши опыты на вверенных вам заключённых подошли к концу, товарищ Барченко. Мы договаривались, что вы выберете для своей экспедиции на Кольский полуостров троих человек, отвечающих вашим научным требованиям. Остальные контрреволюционеры вернутся в свои камеры, и мы поступим с ними по закону. Вот у меня здесь есть список всех, кто принимал участие в ваших научных разработках. Вот их фотографии. Утрудите себя тем, чтобы назвать мне имена и фамилии выбранных вами людей.
– С радостью сделаю это, товарищ Дзержинский, – сказал Барченко, поднялся и наклонился над списком и фотографиями.
Перед ним было сорок шесть молодых лиц. Каждого из них он знал поименно и каждого ежедневно наблюдал в организованной им лаборатории. Кроме Василия Веденяпина, спасая которого по просьбе Дины Ивановны Форгерер, он и придумал эти опыты, сейчас нужно было отобрать двоих, а остальные сорок четыре человека «вернутся в свои камеры, и с ними поступят по закону».
Впервые за этот почти целый год страшной своей игры с советской властью, в которой – если бы не опиум, рождающий во глубине его мозга самые нелепые фантазии, – он давно бы потерпел поражение, давно бы сломался на чём-то, впервые за этот свой год, главным сокровищем, опасностью и украшением которого стала Дина, – впервые за всё это время Барченко почувствовал себя не только виноватым перед теми людьми, которые «вернутся обратно в свои камеры», но и почти заодно с этими вот уродами и безумцами, один из которых сидел перед ним, жёг спички в железке, чтоб заново вспомнить огонь преисподней, вдыхал её дым, полагая, что курит, и только просил, чтоб его увели обратно, откуда он родом! Под землю.
Барченко почувствовал лёгкую дурноту.
– Простите, товарищ Дзержинский, нельзя ли немного открыть форточку?
– Конечно, конечно!
Запах яблок ворвался в распахнутую форточку вместе со странно напомнившим коровье мычание звуком далёкого паровозного сигнала, и Барченко, жадно вдохнув его всею грудью, отложил в сторону три фотографии: Василия Веденяпина, Аркадия Солонникова и Оганеса Мркичана.
Заключённый Веденяпин провёл дома не сутки, как предполагалось вначале, а целых три дня. Те же три дня были отведены на сборы и самому Алексею Валерьяновичу. В конце третьего дня Барченко, сильно опьяневший от бутылки только что выпитого вместе с Диной Ивановной Форгерер коньяку, лежал на полу в своём кабинете, прижимая к себе в одном только чёрном прелестном белье Дину Форгерер, и шептал в её вечно растрёпанные, тёмно-золотые, огромные волосы:
– Если бы я мог увезти их отсюда! О если бы их увезти! Очистить весь мир… Ты подумай, голубка! Одни только яблоки, птицы… В траве васильки цвета глаз твоих, ангел… А я не могу, не умею!
– Иди ко мне, иди ко мне, ну, что ты опять о своём? – бормотала заплетающимся языком Дина Форгерер. Слёзы лились по её красному лицу, и чёрное кружево было солёным. – Ведь я тут помру без тебя, вот и всё! Ищи меня после в твоей… как?… Шимбале! Среди всех других шимбалих с шимбалятами! Ха-ха- ха!
Она истерически засмеялась и всей золотою своей головою упала ему на живот, осыпала его звонкими детскими поцелуями.
– Не смей целовать меня так! Мне щекотно! – зарычал Барченко и вдруг изо всей силы оторвал от своего тела её голову и привстал на ковре. – Ты что мне сказала? Помрёшь? Повтори-ка!
– Помру! – звонко крикнула Дина.
Большою и толстой ладонью Барченко ударил её по щеке. На щеке отпечатались его пальцы.
– А мне и не больно совсем, – прошептала Дина и опять приникла к нему. – Ну, бей! Бей ещё! Мне не больно!
– А мне очень больно! – забормотал он, лихорадочно гладя её шею и спину. – Я не позволю, чтобы вот это, всё это, ты слышишь меня? – Обеими руками он поднял и развернул к себе её лицо. – Ни одна волосинка твоя, ни одна ресница, ни одно твоё пятнышко, болячка, царапина, родинка, глаза твои, все твои косточки, – не позволю! Не отдам! Другие, да пусть их гниют! Пусть в пыль рассыпаются! Только не ты! Ты чудо земли, ты её украшение!
– Ха-ха-ха! – заливаясь слезами, хохотала она. – Кого украшать-то? Тебя или Колю?
Он вдруг быстро вскочил, накинул на своё большое тело махровый халат, пошёл в ванную, где долго лилась вода, – Дина лежала на ковре неподвижно, как будто спала, – вернулся, вынул из стола большой пакет.
– Вставай! – негромко, своим обычным спокойным голосом приказал он. – Ты в пятницу едешь в Берлин.
Она подняла голову, посмотрела на него ослепшими глазами.
– Куда? С кем я еду?
– Вы едете все. Вот билеты. Ты, твой отчим, сестра с её ребёнком, Алиса Юльевна Шнейдер и нянька Степанова Ольга Васильевна. Вот билеты и вот ваши заграничные паспорта.
Дина задрожала, хотя в комнате было очень тепло.
– Неправда. Ты шутишь! Алёшенька…
