Плющихе. – Боже мой! Ведь я же останусь! И здесь будут все эти люди! Да, все! Мясоедов…»
Она не успела додумать того, что пришло ей в голову: навстречу ей по тротуару почти бежала взволнованная Алиса Юльевна.
– Затормозите!
Шофёр затормозил.
– Алиса! Куда вы? – Дина Форгерер высунулась из окошка.
– Иду за отцом! Няне плохо!
Дина вспомнила, что няня в последние дни ходила обвязанная тёплым платком и держалась за левый бок.
– Садитесь! – Дина, перегнувшись, открыла заднюю дверцу. – Езжайте в больницу! – приказала она шофёру. – Вы знаете адрес? Остоженка, восемь.
Шофёр с тихой яростью посмотрел, как неуклюжая, в шляпке под тёмной вуалькой, Алиса Юльевна усаживается в машину.
Дома пахло нашатырным спиртом, и Таня, бледная, с Илюшей на коленях, сидела у няниной постели и гладила её по рукаву. Няня тяжело, со свистом дышала.
Отец вымыл руки над тазиком, достал стетоскоп. Таня, Дина, Алиса Юльевна и маленький Илюша вопросительно смотрели на него. Няня приоткрыла глаза, с бессмысленным выражением обвела комнату, как будто не узнавая, где она, но тут глаза её остановились на Тане, и всё выражение их изменилось.
– Помру, – горьким шёпотом выдохнула няня. – А ты как?
Слёзы поползли по щекам, и няня высунула язык, пытаясь достать их. Лицо её странно вдруг помолодело.
– Помру, – прошептала она. – Вы меня не держите. Обузой вам буду.
– Ну, так уж сразу помрёшь! – бодро ответил отец. – А я-то на что? Я тебя не пущу!
Няня с упрёком посмотрела на него мокрыми глазами.
Под утро она заснула, и отец, еле держась на ногах от усталости, прошёл в кабинет и свалился на диван, не раздевшись. Алиса тихо звякала чашками в столовой. Илюша, розовый, с длинными ресницами, бросающими тень на щёки, лежал поверх аккуратно застеленной кровати Алисы Юльевны в маленькой комнате и чмокал губами во сне.
– Идите позавтракать, – с акцентом, который всегда становился особенно заметным от усталости, сказала Алиса Юльевна Тане и Дине.
Они молча вошли в столовую, сели за стол, накрытый хрустящей скатертью. Алиса Юльевна внесла только что сваренные яйца, хлеб в серебряной хлебнице, строго посмотрела на них, села и развернула салфетку.
«Мы все никуда не уедем! – вдруг с беспощадной ясностью поняла Дина. – Няня больна. Но она не сейчас умрёт, и никто её не оставит. Мы все сейчас связаны. Мы – как одно».
И вдруг дикая, огненная надежда, что никто ни с кем не расстанется, никто никогда не умрёт, и этот ужасный человек, благодаря которому у них на столе хрустят салфетки и белеет настоящий сдобный хлеб, – этот человек рано или поздно вернётся обратно в Москву, не погибнет, поскольку она будет здесь, будет ждать и молиться, – эта дикая огненная надежда охватила её с такой силой, что Дина вскочила из-за стола, отошла к окну, отвернулась.
– Точить ножи-ножницы! – послышалось снизу, и чёрная, приросшая к своему лотку фигура точильщика выросла прямо под окнами. – Точить ножи-ножницы-ы-ы-ы!
