уже не найду в себе сил подняться и бежать дальше.
— Все в порядке? — спросили меня.
— В порядке, — искренне ответил я. А что еще можно было ответить?
Размявшись и утолив жажду, я возвращаюсь на трассу. Осталось сорок пять километров. Теперь надо просто бежать и бежать, пока не добежишь до финиша. Но уже через пару метров я чувствую, что дело плохо. Мышцы вдруг стали твердыми, как старая задубевшая резина. У меня еще полно сил. Дыхание ровное. Вот только ноги совсем не слушаются. Я хочу бежать дальше, очень хочу, но ноги, похоже, придерживаются на этот счет другого мнения.
Делать нечего, я пытаюсь отвлечься от своих непослушных ног и сосредотачиваюсь на верхней части тела. Делаю широкие махи руками, чтобы передавать импульс от верхней части тела нижней. Прием срабатывает, и мне кое-как удается передвигать ноги (правда, в результате после забега у меня безбожно распухли запястья). Как можно догадаться, двигаюсь я немногим быстрее улитки. Не бегу, а скорее иду. Но пока я так тащился, ножные мышцы, то ли вспомнив, то ли наконец осознав, где они находятся и что мне от них надо, потихоньку восстановились, и я снова смог бежать в своем обычном (ну, или близком к обычному) темпе. И на том спасибо.
Ноги снова меня слушались, однако за эти двадцать километров (с пункта отдыха на 55-м и до 75-го) я вконец измучатся. Я чувствовал себя как кусок мяса, который медленно пропускают через мясорубку. Мне очень хотелось бежать дальше, но организм протестовал против этого всеми силами. Я как будто пытался въехать в гору, не сняв машину с ручника. Меня всего ломало, казалось, что я вот-вот рассыплюсь на куски. У меня кончилось масло, разболтались гайки и застопорились шестерни. Я резко сбавил скорость, и меня то и дело кто-нибудь обгонял. Хрупкая женщина лет семидесяти на бегу кинула мне: «Держись!» Дожили. Что же дальше-то будет? А ведь до финиша еще сорок километров.
Я бежал, и у меня поочередно начинало болеть то в одном, то в другом месте. Сначала дико заболело правое бедро, потом боль переместилась в правое колено, потом закололо в левом бедре и т. д. и т. п. Измученные мои члены поочередно выступали, не желая мириться с произволом. Они выли, жаловались и возмущенно кричали. Они предупреждали меня, что дело плохо. Им-то ведь тоже раньше не приходилось бегать сто километров, и у каждого нашлось что сказать по этому поводу. Я прекрасно их понимал, но надо было собраться с силами и молча бежать дальше. Как Дантон или Робеспьер, которые, призвав на помощь все свое красноречие, пытались урезонить недовольных, воинственно настроенных членов Революционного трибунала, я обращался с увещеваниями по очереди ко всем частям своего ноющего тела. Я подбадривал, приставал и осыпал их руганью, не оставляя попыток вселить в них надежду. «Осталось совсем немного, — говорил я. — Постарайтесь уж как-нибудь». Но если подумать — а я как раз подумал, — то ведь и Дантон, и Робеспьер в итоге остались без голов.
В общем, как бы то ни было, но я сжал зубы и ценой неимоверных усилий, всеми правдами и неправдами, протянул эти мучительные двадцать километров.
«Я не человек. Я — автомат. Машина, которая не должна ничего чувствовать. Только вперед!» — говорил я себе. Этой мысли, этому самовнушению я был обязан тем, что все еще держался. Будь я человеком из плоти и крови, я не вынес бы боли. Она уничтожила бы меня. Да, конечно, можно сказать, что есть некая сущность, которую мы называем «я». К этой сущности прилагается ее самосознание. Но тогда я заставлял себя воспринимать эту сущность просто как некую условную категорию или форму. Довольно странная идея сама по себе, в ней даже было нечто пугающее. В конце концов, действительно странно, когда сущность, обладающая сознанием, это сознание отвергает. Тем не менее мне было жизненно необходимо «переселиться» — на время — в мир неорганический. Я инстинктивно понимал, что это мой единственный шанс выжить.
«Я не человек. Я — автомат. Машина, которая не должна ничего чувствовать. Только вперед!»
Я повторял это про себя как мантру, раз за разом, автоматически в полном смысле этого слова. Я пытался свести восприятие окружающего мира к предельному минимуму. Все, что я видел, — это три метра грунта под ногами. Теперь это был мой мир — три метра грунта. И все. И нет никакой нужды думать о том, что впереди. Небо и ветер, трава, лениво жующие эту траву коровы, зрители, подбадривающие выкрики, озеро, романы, действительность, прошлое, память — все это исчезло из моего мира. Желание продвинуться вперед еще на три метра было тем, что обуславливало мое человеческое, то есть нет, простите, автоматическое существование.
Каждые пять километров я останавливаюсь на пунктах питания и пью воду. Каждый раз, когда я останавливаюсь, я делаю коротенькую разминку. Мышцы у меня стали твердые, как хлеб, неделю провалявшийся в школьной столовой. Трудно поверить, что это на самом деле мои мышцы. На одном из пунктов давали моченые сливы, и я съел одну. Я и не знал, что моченая слива может быть такой восхитительной. Рот наполнился кисло-соленым вкусом, и по всему телу постепенно разлилась свежесть.
Наверное, было бы гораздо умнее с моей стороны не заставлять себя бежать, а перейти на шаг. Многие бегуны именно так и поступают, дают ногам немного передохнуть. Но я — нет. Хоть и останавливаюсь часто, чтобы размяться, но на шаг ни разу не перешел. Я здесь не для пешей прогулки, а для того, чтобы бежать. Это единственная причина, по которой я сел на самолет и прилетел на самый север Японии. Как бы медленно я ни бежал, это все равно лучше, чем идти шагом. Такое у меня правило. Нарушу его — и уже трудно будет удержаться, начну нарушать правила одно за другим. И в таком случае сомневаюсь, что мне вообще удастся закончить эту гонку.
Так вот я и бежал, собрав всю свою волю в кулак, пока на семьдесят пятом километре не почувствовал, что меня отпустило. Именно так я описал бы это чувство. Хотя здесь, наверное, даже больше подойдет слово «пропустило», как если бы меня пропустили — пропустили сквозь каменную стену и я очутился «по ту сторону». Я не зафиксировал сам момент перехода, просто вдруг почувствовал, что уже на той стороне. Я был твердо уверен в этом. Было не очень ясно, как именно это произошло и законы какой логики тут сработали, но я знал наверняка: меня пропустили.
Теперь можно уже ни о чем не думать. Вернее, можно перестать думать о том, чтобы ни о чем не думать. Просто отдаться на волю течения. Так я и сделал, и невидимая сила подхватила и понесла меня вперед.
Я бежал очень долго — было бы странно, если бы я не испытывал усталости или даже боли. Но к тому времени физическое изнеможение воспринималось как что-то нормальное и привычное. Воинственный Революционный трибунал — мои мышцы — угомонился. Никто не стучал кулаком по столу, никто не швырял бокалы. Они смирились и приняли усталость как историческую данность, неизбежное последствие революции. Я превратился в самодвижущийся автомат, который ритмично двигает взад-вперед руками и по очереди переставляет ноги. Я ни о чем не думал.
Я ничего не чувствовал. Я обнаружил, что в какой-то момент исчезает даже физическая боль. А может, она не исчезла, а просто оказалась задвинута в дальний угол, как уродливая мебель, избавиться от которой все никак не доходят руки.
На этом новом этапе, последовавшем за тем, как меня пропустили через невидимый барьер, я начал обгонять других бегунов. После контрольного пункта на семьдесят пятом километре (там нужно было оказаться не позже чем через восемь часов сорок пять минут после старта, в противном случае тебя дисквалифицировали) многие, в отличие от меня, прилично замедлились. Некоторые бегуны сдались и перешли на шаг. Отсюда и до финишной линии я обогнал человек двести. И только один или два раза кто-то обогнал меня. Я занимался этими подсчетами просто потому, что мне больше нечем было заняться. Находясь на грани истощения физических сил и смирившись с этим, я все же был способен продолжать движение. Мог ли я желать большего?
Если бы в том была необходимость, то, продолжая путь на автопилоте, я наверняка смог бы пробежать и больше ста километров. Удивительное ощущение, когда на финише ты уже не понимаешь, кто ты и что ты здесь делаешь. Наверное, это должно настораживать — но меня не насторожило. Бег приобрел метафизический смысл. Теперь он был первопричиной и определял бытие сущности, обозначаемой словом «я». Я бегу, следовательно, я существую.
Когда бежишь марафон, на последних метрах голова занята исключительно мыслями о том, как бы скорее добежать до финиша, чтобы все это наконец закончилось. Ни о чем другом уже не думаешь. Но на этот раз все было по-другому. Финиш, конец гонки — эти понятия утратили привычный смысл. Они стали
