просто какими-то малозначащими вешками. Это как жизнь — она обладает смыслом вовсе не потому, что когда-то заканчивается. Мне пришло в голову, что сам факт выбора произвольной точки и обозначения ее как некоего «окончания» — это в своем роде метафора нашей ограниченности и предельности и мы делаем это лишь для того, чтобы нам было легче отыскать смысл своего существования. Вполне себе философское размышление. Впрочем, философия на тот момент меня совершенно не волновала. Я переживал это не интеллектуально — через слова, — а чувственно, на физиологическом уровне. Всем своим существом.
Это чувство крепло, пока я преодолевал последний участок трассы — природный парк, представляющий собой длинный-длинный полуостров. Бег превратился в медитативный акт. Приморский пейзаж был восхитителен, пахло Охотским морем. Вечерело (забег начался ранним утром), воздух был по- особенному чист и ясен. Кроме запаха моря чувствовался сильный, как это бывает в начале лета, аромат свежей густой травы. В поле я заметил небольшую стаю лисиц. В небе застыли пышные, полные тайного смысла облака, словно попавшие сюда из английской пейзажной живописи девятнадцатого века. Ветра не было. Бежавшие впереди и позади меня незнакомые люди по большей части просто тихо двигались в сторону финиша. Мысль о том, что я один из них, наполняла меня счастьем. Вдох, выдох. Я нисколько не запыхался. Воздух тихо проникал в меня и так же тихо вылетал наружу. Успокоившееся мое сердце ритмично сокращалось. Как воздуходувные мехи, легкие бесперебойно поставляли телу кислород. Я прислушивался к слаженной работе органов, ловил каждый звук внутри себя. Все работало как надо. Люди на обочине подбадривали нас: «Держитесь! Осталось совсем немного!» Их голоса прозрачным воздухом проходили сквозь меня. Я чувствовал это сквозное движение.
У меня появилось ощущение, что я — это я, но в то же время и не я. Это было спокойное, тихое чувство. Сознание отступило, разум потерял свою значимость. Нет, конечно же, как писатель, я прекрасно понимаю, какую огромную роль играет разум в моей работе. Лишите меня разума, и я никогда больше не напишу ничего оригинального. И все же тогда я чувствовал, что это не имеет никакого значения. Что и разум, и сознание — все неважно.
И тем не менее, оказавшись на финише в Токоротё, я был счастлив. Я всегда радуюсь, когда, оставив позади несколько десятков километров, добегаю до финиша, но на этот раз я был в восторге. Моя правая рука, сжатая в кулак, взметнулась вверх. На часах было четыре сорок две. Со старта прошло одиннадцать часов сорок две минуты. Впервые за последние двенадцать часов — половину суток! — я сел. Вытер пот с лица, попил воды, стянул с себя кроссовки и, пока вокруг понемногу темнело, аккуратно размял щиколотки. И в этот момент меня захлестнуло чувство… гордости — это, пожалуй, громко сказано, но как минимум чувство удовлетворения достигнутым. Ну и конечно, радость и облегчение от того, что предпринятая рискованная затея удалась, что я выдержал испытание. Честно говоря, чувство облегчения было заметно сильней, чем радость. Как будто внутри меня развязался какой-то тугой узел, о существовании которого я все эти годы и не подозревал.
Первое время после забега на озере Сарома я с трудом спускался по ступенькам. Идти вниз по лестнице мог, только крепко держась за перила. Ноги подкашивались, колени не держали. Однако через пару дней все прошло, и я снова поднимался и спускался, как обычно, без напряжения. Как ни крути, но за годы тренировки ноги привыкли к бегу на длинные дистанции. Основная проблема на этот раз была не в ногах, а, как я уже говорил, в руках. Чтобы помочь уставшим ногам, я очень интенсивно работал руками. На следующий день после забега у меня появилась сильная боль в правом запястье, оно покраснело и отекло. Я пробежал за свою жизнь немало марафонов, но впервые от бега пострадали мои руки, а не ноги.
Однако психологические последствия стокилометрового забега оказались, пожалуй, куда существенней физических. Я впал в какую-то прострацию. Мало-помалу меня одолела «меланхолия бегуна» (по-английски я назвал это runner’s blue, хотя ощущение скорее мутновато-белое) [8], и я воспринимал окружающий мир словно через тонкую пленку. После ультрамарафона я уже не мог относиться к бегу с прежним воодушевлением. Отчасти это можно было списать на усталость, которая никак не желала проходить, но думаю, что дело было не только в ней. Главное, я больше не мог дать однозначный ответ на вопрос, хочу ли я бегать. И я не знаю почему. Однако факт остается фактом: со мной что-то произошло. Теперь я бегал все реже, дистанции становились все короче.
Но как и прежде, я раз в год участвовал в марафоне. Такое у меня железное правило. Стоит ли говорить, что если ты не отдаешься этому делу целиком и полностью, то пробежать марафон практически невозможно. Поэтому я по-своему всерьез тренировался и по-своему всерьез проходил дистанцию. Но это было именно «по-своему всерьез», не более того. Что-то засело во мне, как заноза. И у меня не просто поубавилось желания бегать. Да, верно — я лишился чего-то, но вместе с тем во мне пустило корни нечто новое. Должно быть, именно этими внутренними переменами и был вызван мой приступ меланхолии.
Так что же представляло собой это «нечто новое»? У меня нет слова, которое бы в точности подходило для описания этого чувства, но, наверное, самым близким по смыслу можно считать «покорность». Возможно, я несколько сгущаю краски, но этот стокилометровый пробег оказался в каком-то смысле метафизическим прыжком. После того как на семьдесят пятом километре ушла усталость, мое сознание как бы опустошилось, и в этом опустошении мне почудилось нечто философское или даже религиозное. И это нечто побудило меня к интенсивному самоанализу, который, в свою очередь, привел к тому, что мое отношение к бегу изменилось. Возможно, я навсегда лишился своей позитивистской установки бежать, несмотря ни на что.
А может быть, все это вовсе не так серьезно. Может, я просто перенапрягся и устал. Все-таки мне было уже под пятьдесят. Я попытался сделать то, что находится за пределами возможностей большинства моих ровесников, и оказался лицом к лицу с тем фактом, что пик моей физической активности миновал. А может, это просто был а депрессия, вызванная неким мужским эквивалентом менопаузы. Не исключено, что имела место и совокупность всех этих факторов. Так как речь идет обо мне самом, мне трудно судить объективно. Короче, чем бы это ни было вызвано, я назвал этот синдром «меланхолией бегуна».
Разумеется, я был ужасно рад, когда пробежал ультрамарафон. Я даже почувствовал своего рода уверенность в себе. Да и сейчас я рад, что решился на забег. Как бы то ни было, проблема, возникшая в результате, никуда не делась. Еще долгое время после ультрамарафона я ощущал упадок и сил, и духа — не то чтобы до этого я был на каком-то головокружительном подъеме, но все-таки. С тех пор каждый раз, когда я бежал марафон, мой результат неизменно становился все хуже. Тренировки и забеги превратились в пустую формальность, я занимался всем этим скорее по привычке — бег уже не воодушевлял меня, как прежде. Объем выделяемого адреналина сократился на порядок. Собственно, именно поэтому я переключился с марафона на триатлон и с большим удовольствием начал играть в сквош на закрытых площадках. Жил я теперь по-другому, как будто поняв, что кроме бега есть в жизни и другие вещи (что, если вдуматься, само собой разумеется). Иначе говоря, я, отчасти сознательно, попытался дистанцироваться от бега. Так заново переосмысливают отношения, когда отпустит первый лихорадочный жар влюбленности.
Теперь же я чувствую, что меланхолический туман, в котором я так долго блуждал, наконец рассеивается. Не могу сказать, что я окончательно вышел из него, но, по крайней мере, что-то забрезжило, зашевелилось, взволновалось. Утром, завязывая шнурки беговых кроссовок, я улавливаю едва заметное движение в воздухе и в себе самом. Я хочу сберечь эти пока еще робкие ростки. И поэтому сейчас, точно так же, как в те моменты, когда мне важно не пропустить ни звука, увидеть пейзаж, не перепутать направление, я сосредоточиваю все душевные силы на своем организме.
Впервые за долгое время я чувствую удовлетворение от ежедневных пробежек, от подготовки к очередному марафону. Я завел новый блокнот, открыл новый бутылек чернил и взялся за новую вещь. Мне трудно разложить все по полочкам и логично объяснить, почему вдруг я снова так воодушевлен идеей бега. Может быть, мое возвращение в Кембридж, на берега реки Чарльз, пробудило во мне былые чувства? Возможно, симпатия к этому месту всколыхнула во мне воспоминания о тех днях, когда бег для меня был неотделим от жизни. А может, наконец завершился некий период внутренней адаптации, на который понадобилось именно столько времени — ни больше ни меньше.
Полагаю, это знакомо каждому, кто зарабатывает на жизнь писательским трудом: когда я пишу, я думаю о множестве разных вещей. Это не значит, что я записываю всё, о чем думаю. Просто когда я пишу, мне приходят в голову всякие мысли. Можно сказать, что творчество формирует мое мышление. А переработка ранее написанного — это повод пофилософствовать. Но сколько бы я ни писал, я никогда не
