изумленно таращились на него, но послушно поднимали ноги, пересаживались и даже таскали с место на место спальные принадлежности, разложенные на полу), и вплотную занялся вопросом отопления. В одной комнате батарея почти не грела (видимо, из-за скопившейся где-то окалины), а в другой – грела нормально, но само отопление часто отключали из-за аварий. Подумав немного, Кешка обошел все знакомые ему помойки и нашел-таки бочку с дверцей и трубой, из тех, которые строители используют для разогрева вара. Почти два дня Кешка прожигал ее там же на помойке, для того, чтобы сжечь остатки вара и избавиться от душного смоляного запаха. Затем притащил печку в камору, поставил у окна и вывел трубу в форточку, заделав щели жестью, тряпками и остатками вара. Обитатели каморы глухо заворчали, но ужасного вида печка так уютно потрескивала и создавала такое живое и трепетное тепло, что какие-то первобытные чувства взыграли во всех насельниках (кроме Млыги, который грязно ругался, но в одиночку не мог ничего сделать), и печка получила свои права. Тимоти перестал жечь костры в ванной и с удовольствием щепил на растопку приносимые Кешкой доски . Кешка, приободрившийся и посвежевший, перестал страдать расстройством желудка, смастерил простенькие веревочные силки, ловил на задворках хлебозавода наглых жирных голубей, и запекал их своим особым способом на углях в печке или в духовке. Поначалу все отказывались от непривычного угощения, а Тимоти даже пугал Кешку какой-то страшной болезнью, переносимой голубями, но постепенно вкусные ароматы и тот первобытный азарт, с которым Кешка обсасывал голубиные косточки, растопили лед недоверия и все, кроме Поляка, стали использовать жареных голубей в качестве экзотической закуски.
Вообще к еде Кешка тоже относился весьма серьезно. Большинство жителей каморы питались чем придется, практически ничего не готовили, и более-менее ревниво относились только к выпивке. Кешка в корне изменил эту ситуацию. По его просьбе Тимоти закупил две больших кастрюли (Кешка просил котелки, но Тимоти разумно проявил самостоятельность), половник, разной крупы, и постного масла. Каждое утро теперь Кешка разжигал плиту и варил кастрюлю каши, потом съедал свою долю, а остальное укутывал в ватник и оставлял томиться в условленном месте.
Сначала все опять же смеялись над Кешкой, а Млыга злобно утверждал, что даже воспитательницам в яслях не удавалось заставить его есть кашку. Первыми сломались Валек и Васек. Они завели себе огромные миски, которые никогда не мыли, мешали в них кашу с мясными консервами, и лопали от души, так, что за ушами трещало. Кешка нарадоваться не мог, глядя, как они, урча и чавкая, поедают его стряпню. Хвалить и благодарить Валек и Васек не умели, но выражали свое одобрение, предлагая Кешке различные консервы на выбор. Но Кешка есть консервы почему-то не мог. Сам не знал, в чем тут дело – не лезло и все. Васек и Валек взялись было обижаться и заводиться, но умница-Тимоти успокоил их, вспомнив, что у него в детстве была кошка, которая консервы тоже не ела, и вообще нормальные звери консервы не жрут, а поскольку Придурок всего лишь наполовину человек, то это не его вина, если его звериная половина… Валек и Васек рассуждений Тимоти не дослушали, но остыли.
Подумав, Кешка как мог объяснил Ваську (из них двоих он казался посмышленей и лучше понимал Кешку), что если они принесут нормальное мясо или рыбу и лук, то он, Кешка, берется их приготовить и будет еще вкуснее, чем каша. Валек и Васек тутже воодушевились и в этот же день к вечеру приволокли все сразу, присовокупив, по совету Бояна, целый набор всяких специй. Кешка вывесил рыбу за окно и тутже взялся за мясо. Валек и Васек уселись в кухне у стола, поставив на него толстые локти, и с детской непосредственностью наблюдали за всеми действиями Кешки, которые, вроде бы, были для них в диковинку. (Оба они были из трудных подростков, семьи как таковой никогда не имели, с детства болтались на улице, познакомились между собой в колонии для несовершеннолетних, и с тех пор были неразлучны).
Кешка обжарил мясо на углях в печурке, потом задумчиво сжевал приличный полусырой кусок, прикидывая дальнейшие действия.
– Сковородник тебе в хозяйство надо, – посоветовал зашедший полюбопытствовать Боян.
– Да, сковорода, – согласился Кешка, разом вспомнив и само слово, и его значение.
– Завтра принесу, – с напускным безразличием откликнулся из комнаты Тимоти, вроде бы не интересующийся хозяйственной деятельностью Кешки.
В этот раз мясо получилось как бы тушеным, но пахло печкой, углями, жареным луком и травами (большинство приправ были Кешке незнакомы, и он экономно и аккуратно насыпал по чуть-чуть из каждого пакетика).
Ели все, кроме отсутствовавшего Поляка (но он вообще питался отдельно, какими-то странными сиропами и таблетками), и даже Млыга пробурчал что-то одобрительное. После мяса в кастрюле осталось много подливки, которую Валек и Васек смешали с кашей и сначала хотели оставить на утро, но потом дружно уговорили во время вечернего смотрения телевизора.
После этого случая Кешка стал как бы признанным поваром каморы, и уходя по делам, все насельники принимали от него продуктовые заказы. Как и во всем, за что брался, Кешка совершенствовался на удивление быстро.
– Боян, ты – сало, яйца. Они, – кивок в сторону «близнецов». – побьют. Вы – картошка, лук, морковь. Тимоти – рыба. Большая, хорошая, белая, у хребта – желтая. Ты – знать, они – не знают.
– А что будет-то, а, Придурок? – спрашивал Васек, непроизвольно облизываясь.
– Рыба – мочить, потом жарить, потом тушить. Сало жарить, картошка – вокруг, лук в уксус. Вкусно, – охотно объяснял Кешка.
– Тогда я еще майонез куплю, – уточнял Боян.
– Майонез – что? – настораживался Кешка, как делал всегда, услышав незнакомое слово.
– Соус, тушить в нем. Французский, – пояснил Боян. – Принесу, увидишь.
– Попробовать, – уточнил Кешка. Слова слишком дорого давались ему, и он не терпел неаккуратного с ними обращения . Зачем, в самом деле, ему СМОТРЕТЬ на соус, который принесет Боян? Что он, интересно, в нем увидит?
Кешка имел представления о долге и благодарности, проистекающие не то из его лесной жизни, не то из характерных для него «забытых воспоминаний». Как и все, чем он обладал, эти представления отличались значительным своеобразием. Например, он совершенно не испытывал благодарности к Алексу и насельникам каморы за то, что они давали ему кров, пищу и вообще позволяли жить на полном обеспечении, практически ни о чем не заботясь. Кешка, в отличие от остальных насельников, даже никогда не задумывался о причинах, приведших к столь странной ситуации. Но если кто- то из жителей каморы одаривал его какой-нибудь совершенно бесполезной для всех безделушкой или еще более редким в среде насельников добрым словом, мальчик тутже переполнялся к нему горячей признательностью, которая жила где-то в животе в районе кишок, и наружу выражалась бурчанием и нетерпеливым желанием услужить этому человеку.
Едва обжившись, Кешка вспомнил и еще об одном долге, который казался ему в его системе логических связей едва ли не самым значительным за все время пребывания в Городе. Долг разделенной пищи и воды – так называлось это на эзотерическом, тайном языке Леса, которым Кешка владел, сам не подозревая об этом. Зверь и человек жили в его сознании не одновременно, но закономерно сменяя друг друга, и каждый из них лишь смутно догадывался о существовании соседа.
Рыжую суку он отыскал с трудом, лишь благодаря лесному нечеловечьему нюху и умению ходить по самым явным песьим дорожкам. Она лежала под мерзлым железным навесом, втиснувшись в вонючую щель между двумя деревянными мокрыми ящиками, обитыми железом. Снег под ней пожелтел, и лишь взглянув на нее, Кешка понял, что едва не опоздал.
Он поманил ее, и она, словно узнав его, с трудом поднялась на тощие, почти лишенные шерсти лапы, потянулась дрожащей мордой. В глубине ее отчаяных, умирающих глаз зажегся какой-то слабый огонек. У Кешки тоже затряслась нижняя губа. Он прикусил ее, вытащил из кармана заранее припасенный кусок вареного мяса, бросил в щель.
– Прости, я не мог раньше, – прошептал он, помня о том, что собаки Города понимают человеческую речь.
Сука снова опустилась на вонючий снег и не жадно, а как-то устало и безнадежно мусолила мясо.
– Идти, идти, тепло, – снова поманил ее Кешка, понимая, что именно сочетание голода и холода отнимает последние силы у его первого городского друга.
Оставив мясо, сука сделала несколько неуверенных шагов, вышла из щели, слабо махнула облезлым хвостом, покачнулась и задрожала под порывом ледяного ветра. Где-то наверху захлопал-задребезжал
