решил это осуществить. Люди Ибрагим-бека не ходили, как прежде, одной бандой, а, разделившись на отряды по сто—двести всадников, совершали набеги на гарнизоны и мирные кишлаки.
Прежде чем напасть на Кокташ, отряд, которым командовал сам Ибрагим-бек, занял кишлаки Тошбака и Окбулок. Двухсотсабельный отряд Асадулло-бека захватил родину Зайнаб — кишлак Бошкенгаш. А отряд Алимардона Додхо — кишлак Тубак.
По планам Ибрагим-бека все три отряда должны были одновременно напасть на гарнизон с трех сторон. Но курбаши, рассчитывая на легкую победу, упустили одно — настроение народа и его отношение к басмачеству. Трудовой люд и в особенности население тех кишлаков, которые басмачи облагали поборами, потеряв терпение, от всей души желали, чтобы басмачи как можно скорее были стерты с лица земли. Поэтому-то отряды Красной Армии своевременно бывали осведомлены о планах и передвижениях басмаческих банд. Так случилось и на этот раз.
Именно в этот день Зайнаб, впервые надев военную форму, приняла участие в сражении.
Бойцы гарнизона и добровольцы, тоже разделившись на три отряда, вышли из Кокташа. Эскадрон, в котором была Зайнаб, пошел навстречу банде Асадулло-бека к северо-западу от Кокташа. Два других эскадрона, вышедшие на юг и на восток от Кокташа, должны были встретить отряды Алимардона Додхо и самого Ибрагим-бека. У них была удобная позиция: холмистая местность, изрезанная лощинами, позволяла им укрыться в засаде и, подпустив врага близко, внезапно атаковать его. Но эскадрон, где была Зайнаб- биби, вышел в открытую и ровную степь и, чтобы не спугнуть басмачей, делал вид, что занят повседневными учениями и не помышляет ни о какой опасности. Несколько бойцов мыли коней в ручье, протекавшем посредине широкой ложбины. Остальные уселись полукругом подле командира, слушая его наставления. Поодаль горел костер, и дым от него при полном безветрии столбом подымался вверх и таял где-то в глубине чистого утреннего неба.
Как было известно, у Асадулло-бека имелся бинокль. Несомненно, увидев издали эту мирную картину, он придет в восторг.
Солнце подымалось все выше. Воздух накалялся. «Полевое учение» продолжалось, но слух, зрение, нервы были напряжены в ожидании того момента, когда дозор подаст условный сигнал о приближении противника.
Зайнаб сидела у ручья в тени одинокой акации и тихо беседовала с добровольцем по имени Гуль Артыхол. Подошел Сан'ат и вопросительно посмотрел на Зайнаб, словно желая спросить, не помешал ли он.
— Иди, иди, садись, — Зайнаб указала ему место рядом с собой. — Это Гуль-ака, у него шестеро детей, мал мала меньше, старший не выше кумгана. Я ему рассказывала, что его дети не останутся без присмотра. Подумать только, в такое тяжелое, похожее на светопреставление время в Душанбе открыли детдом!
Эти слова показались Сан'ату завещанием. Если я погибну, будто говорила Зайнаб, знай, куда отдать моих сирот…
— Вам бы, апа, вернуться в гарнизон, — сказал Сан'ат. — Там у вас много дел, а тут еще неизвестно — появятся басмачи или нет.
Зайнаб усмехнулась.
— Ты меня не понял, дорогой, — сказала она. — Когда станешь отцом, обзаведешься детьми, тогда поймешь. Я не боюсь смерти. — Она свела на переносице брови и минуту молчала, будто искала подходящие слова. — Нет, если правду сказать, конечно, боюсь немного, но это не тот страх, который заставляет труса бежать с поля боя. Говорят, что если человек умирает, не осуществив свою мечту, то и в могиле не будет ему покоя. Я столько настрадалась в жизни, что если своими руками не отомщу хоть немного, то не успокоюсь до самого дня Страшного суда.
— Живи долго, Зайнаб, — улыбнулся Гуль Артыхол. — Странные вещи ты говоришь… Ты не рассердишься на меня, если я тебе кое-что скажу? Пусть аллах дарует тебе сто лет, но если ты даже тысячу раз отомстишь — все равно не будешь спать спокойно в могиле. Такой уж у тебя неуемный характер.
Дальний дозор подал условный сигнал. За грядой далеких холмов поднялась туча пыли, но здесь никто даже не пошевельнулся. Продолжал свою беседу с бойцами командир, дым от костра, над которым кипел никому не нужный котел, по-прежнему столбом уходил в небо. Поодаль щипали траву два коня, на которых было что-то навьючено, покрытое паласом.
Когда басмачи преодолели предпоследнюю лощину и, поднявшись на гребень холма, пустили своих коней вскачь, в лагере эскадрона тоже началось движение. Красноармейцы в спешке разбирали винтовки из пирамид и стремглав вскакивали на коней.
Быстро приближавшимся басмачам казалось, что от внезапности их нападения среди красноармейцев началась паника. Им казалось, что красноармейцы думали только о том, как бы спасти собственную жизнь. Со стороны атакующих неслись крики: «Аллах велик!», «Бей неверных!», «Хазрат Али, осени нас!..».
Красноармейцы и добровольцы, подстегивая коней, в беспорядке отступали. В лощине остался только дымящийся под котлом костер.
Крики басмачей становились все ближе и громче. Опьяненные кажущимся успехом, они пустили коней в галоп. Впереди всех мчались, крутя над головой саблями, Асадулло-бек и богато одетый старик.
Когда между противниками осталось шагов триста, красноармейцы внезапно остановились и развернулись фронтом. Их было вдвое меньше, чем басмачей. «Видимо, они решили не покрывать себя позором, а принять бой и умереть мужественно, как полагается воинам, — подумал Асадулло-бек. — Ну что ж, тем лучше, не придется гнать и без того уставших коней до самого Кокташа. Аллах милостив и милосерден Это, конечно, заслуга святого наставника Ибрагим-бека, наставника всех военачальников войска ислама — ишана Хаджи-туры, который, как молодой лев, скачет рядом, принося нам удачу!»
Красноармейцы не только остановились и развернулись фронтом, но и, продвинувшись вперед, навстречу противнику, вдруг открыли огонь. Неожиданно воздух прорезал треск пулеметных очередей. Два ручных пулемета, навьюченные на коней и укрытые паласами, вместе со ста двадцатью винтовками поливали лавину басмачей свинцовым дождем.
Басмачи по инерции мчались прямо под пули, несущие им смерть. После первых же залпов на землю повалилось около тридцати басмачей и одним из первых святейший старик. Лавина атакующих рассыпалась. Оставшиеся без наездников, обезумевшие кони метались но полю, усиливая охватившую басмачей панику.
Асадулло-бек осадил коня над телом Хаджи-туры, видимо не решаясь поднять убитого ишана к себе на седло. Его джигиты, обуянные ужасом, но не желавшие оставить своего предводителя, крутились на одном месте, однако с каждым мгновением их становилось все меньше. Одни гибли от пуль красноармейцев. Другие тихонько ретировались.
И Асадулло-бек при виде мчавшихся на них с криком «ура» всадников забыл о святости лежавшего на земле тела и повернул коня.
Весь бой, начиная от сигнала дозорного и кончая преследованием противника, продолжался короткое время, за которое и чайник чая не успеешь выпить. Оставшиеся в живых басмачи, те, у кого кони оказались попроворнее и повыносливее, кинулись на отлогий берег Кафирнигана и пустились вплавь, спасая свои души. Семнадцать басмачей было убито, много взято в плен. До самого берега Кафирнигана лежали раненые.
Во время боя Сан'ат видел Зайнаб дважды. В первый раз в общей лаве контратакующих красноармейцев она, пригнувшись к шее Холдора, мчалась с обнаженной саблей в руке. Вторично Сан'ат увидел ее скакавшей чуть позади командира эскадрона. Без буденновского шлема, который, видимо, потеряла во время скачки, она летела вперед с развевающимися по ветру длинными волосами И она, и ее конь, разгоряченные боем, забыв обо всем на свете, стремились только нагнать вон того коня и достать клинком черную от солнца жилистую шею всадника.
После преследования противника красноармейцы сводили в одно место пленных, а раненых, по мере возможностей оказывая им первую помощь, собирали под тенью акации.
Зайнаб ходила по полю боя, словно искала кого-то. Она остановилась над телом Хаджи-туры, посмотрела на стаю мух, которые уже учуяли мертвечину и гуляли по лицу ишана. Искусно вытканная голубая пешаварская чалма развернулась и, словно лента, лежала вдоль распростертого на земле тела. Ишан Хаджи-туры считался идейным вдохновителем, живым знаменем не только для джигитов Ибрагим-
