бека, но и для всех его сторонников, которые действовали в Гиссарской долине. Очевидно, в последние дни он с утра до вечера твердил им о ниспосланном ему свыше даре предвидения, которое стало доступно ему только благодаря посетившим его ангелам, растолковывал своим джигитам «сны, приносящие счастье», и «знамение невидимого творца». Наверное, он неустанно вдалбливал им в головы, что по всем этим священным признакам предстоящая битва будет победоносной, кокташский гарнизон падет, и тогда душанбинская крепость не будет представлять ничего серьезного для объединенных сил защитников ислама. Но ишан в последний раз ошибся, сосчитав еще не сваренные пельмени. Для его слабых рук, которые тряслись, когда он подымал для омовения легенький кумган, сабля воина и вовсе оказалась не по силам.
Зайнаб с выражением омерзения на лице отошла от тела ишана.
— Апа, кого вы ищете? — подбежав к ней, спросил Сан'ат.
— Одного парня из нашего кишлака. Он был среди басмачей. Я видела, как Гуль Артыхол ударил его по голове саблей плашмя и тот свалился с коня. Умаром звать.
— Зачем он вам?
— Нужен. Он такой же, как и ты, сирота. Можно сказать, на моих руках вырос.
Наконец она нашла Умара. Он был жив, но без сознания. Зайнаб отправилась к командиру. Сан'ат и Васильев перевезли Умара-басмача в гарнизон и устроили ему лежанку возле лазарета, отгородив ее одеялами. Умара начали лечить.
Вот этот самый Умар, который сидит теперь на передке арбы с винтовкой, конвоируя арестантов, и был молодой басмач, которого Зайнаб вопреки всем правилам положила рядом с нашими ранеными красноармейцами. Немного поправившись, Умар стал причиной новых беспокойств. Он ни с кем не разговаривал, кроме Зайнаб. Пока не приходила Зайнаб и лаской или окриками не заставляла его есть, он не притрагивался к пище. Дико и недоверчиво озирался он по сторонам, словно молодой жеребец, которого впервые отделили от табуна и обуздали.
Однажды ночыо он перескочил через забор и бежал. Часовые задержали его и привели к Караваеву. Разбуженный среди ночи командир сперва выругался, затем рассмеялся и сказал, что, коль скоро Зайнаб заварила эту кашу, пусть она и расхлебывает…
Пришла Зайнаб. Она была разгневана, но при виде Умара ничего не сказала. И впрямь разговоры сейчас были ни к чему. Едва затянувшаяся рана Умара открылась, бинты окровенились, парень был в полубессознательном состоянии.
На следующий день Зайнаб принесла Умару миску супа. Умар поел, пробормотал благодарственную молитву и, сложив румол — поясной платок, который он расстелил вместо дастархана, с трудом поднялся с места.
— Садись, сынок, — приказала Зайнаб и усадила парня на курпачу, которую еще в первый день принесла для него из дому. — Почему ты бежал?.. Времена изменились, и никто теперь не имеет права заставить тебя служить и подчиняться тому, кому ты не хочешь. Вольному воля. Но, сынок, намотай себе на ус, что я-то буду тебя заставлять. Я имею на это право. Останься в живых мой первенец — он был бы на восемь месяцев старше тебя. Ты мне все равно что сын, понимаешь? Вот я и привела тебя сюда, потому что твое место здесь. Сынок, не бери на себя много, мол, мы сами с усами и сами все понимаем. Если не послушаешься, я в силах спустить с тебя штаны и выпороть как следует. Потому что ты еще глуп. Да, да, глуп и бестолков! — вдруг распалясь и гневно сверкая очами, повысила голос Зайнаб. — Кто это тебе сказал, что ты должен служить курбаши?! Асадулло-бек приходится сыном мулле Хизиру Туксабо, богатство и стада которого не разместишь и в семи кишлаках. Вот он и воюет ради имущества своего отца. А зачем тебе, бедняку, с оружием в руках скакать по горам и долинам? За что ты воюешь? Против кого? Против меня? Низомиддина? Или против командира Караваева?.. Лучше не сигай ночью через гарнизонный дувал, а при свете дня посмотри, что делается вокруг. Караваев расставляет половину своих бойцов караулить, пока другая половина строит школу, чтобы наши дети не были такими же неграмотными, как мы с тобой, не ведающими, что творится в мире. Дурак! «Войско ислама… Священная война…» Ты считаешь себя мусульманином, а знаешь ли ты, что такое мусульманство? Истинное мусульманство — это значит приносить людям добро, помогать вдовам и сиротам… Это значит приласкать обездоленного, безземельному дать землю, жаждущему — воду… Кто этим занимается? Твой курбаши? Или Красная Армия? Выходит, кто же мусульманин? Ты считаешь мусульманином своего курбаши, который, кроме пяти лет грабежей и насилия, ничего не дал народу!
Зайнаб-биби на некоторое время умолкла, переводя дух. Затем выхватила из рук Умара румол, утерла со своего лица пот и, отшвырнув платок, продолжала:
— У тебя еще мозги набекрень… Когда придешь в себя, хорошенько подумай обо всем, что я тебе сказала, а потом, если захочешь, уходи на все четыре стороны. И знай, сынок, если не вернешься к своему курбаши, то ни красноармейцы, ни ревком ничего плохого тебе не сделают.
И Зайнаб ушла.
— Что там еще? — спросил Сан'ат.
Умар, остановив арбу, о чем-то разговаривал с Ишанкулом.
— Просится по нужде, — ответил Умар.
Сан'ат огляделся. Приблизительно в ста шагах от дороги рос кустарник.
— Пусти, — сказал он.
Ишанкул слез с арбы и принялся растирать рубцы на запястьях, оставшиеся от тонких сыромятных ремней. Ноги, затекшие от долгого сидения, не держали его, и он шел, шатаясь из стороны в сторону, как пьяный. Васильев поехал было за ним.
— Не надо, Петрович, — сказал Сан'ат.
— Вдруг убежит?
— Пусть только попробует! Не беспокойся.
«Ох, если бы Ишанкул попытался бежать, — стиснув зубы, думал Сан'ат. — Ох, если бы только попытался!..» Тогда он, Сан'ат, облегчил бы ту боль в сердце, которая никогда не утихнет. Он бы посмотрел тогда на Ишанкула, который душил и истязал его названую мать. Он бы посмотрел, чего стоит в ясный день этот герой темных ночей…
Ой-ёй… Какие только мысли не приходят в голову человеку! Сан'ат сконфузился. Собственные думы вдруг показались ему чужими, дикими… Командир Караваев на сборах не раз в присутствии представителей командования полка и даже дивизии и бригады хвалил его как разносторонне развитого, передового бойца. Вот тебе и хваленый боец! Нарочно отпустить арестанта, дать ему возможность бежать, чтобы потом схватить его и… Черт побери, оказывается, это большое искусство — держать в узде свои чувства…
Ишанкул возвращался и, походя зачерпнув горсть песка, принялся вытирать им руки, что-то бормоча себе под нос.
Арба продолжала свой путь.
Глиняная кибитка Зайнаб, крытая соломой, ютилась на одной из узеньких, кривых и грязных улочек кишлака. Дворик был окружен низенькой изгородью из колючих веток джиды, через которую можно было свободно перешагнуть. Внешняя стена кибитки была испещрена старыми следами кизяков.
Караваев, Каримов и Сан'ат расхваливали плов, которым их угощала Зайнаб. Сан'ат по знаку хозяйки принес тыкву с водой и глиняную миску, чтобы гости могли вымыть руки.
— Зайнаб, сейчас мы будем тебя благословлять, — шутливо сказал Караваев и, подражая муллам, воздел руки. — Пусть будет тебе дарована долгая жизнь, и пусть никогда не знают устали твои искусные руки.
— Спасибо, командир, будьте здоровы.
— Кажется, у таджиков есть пословица: «Ба'ди ош як лахза мабош» — как поел, сматывайся. Я правильно перевел? Ты меня, пожалуйста, извини, я спешу в гарнизон.
— Посидите еще немного, командир. Скоро чай поспеет. Сан'ат-джон, пойди посмотри, наверное, уже вскипел. Дрова сырые, прах их побери, шипят, дымят, да и только…
Караваев с укоризной взглянул на Низомиддина Каримова.
