Самое тяжелое время началось с болезнью деда. Больше всего я страдала от безделья. Не могла ничего передать своим. Что я передам? Одно могу сообщить: мой начальник лежит на печке и бессловесно бредит… Я понимаю, что даже в тяжелой болезни, когда меркнет память, он, как опытный подпольщик, сдерживал речь. Меня едва узнавал, я ему виделась то внучкой (но не Женей, а какой-то неведомой мне Маней), то умершей дочкой Стасей… Он не говорил, а в мычании имена у него прорывались: «Внученька, Манютка… Доченька, доченька!» Если б даже гестаповский следователь сидел под печкой с бумагой и карандашом, из этого ничего бы для себя не извлек…
…Я уже упоминала, что после войны стала санитаркой. Девятнадцатый год работаю в больнице. Невелика птица санитарка, или нянечка. Но мы, хоть и считаемся младшим медперсоналом, кое-что понимаем. Тем более что нас учат, с нами беседуют не только врачи, но даже и профессор. У нас лечатся нервнобольные. Но тут тоже случаются простуды, гриппы и другие инфекционные заболевания. Теперь я точно знаю — дед болел воспалением легких. Градусника в доме не было, но я и без градусника видела — у старика жар.
Пусть бы мой напарник был ранен — у меня имелись бинты, я бы его перевязала. Пусть бы случился перелом руки и ноги — я знала, как накладывают шину. Тут оказалось другое: я вдруг осиротела.
В голове мешанина. Вот уже вторую неделю старик не слезает с печи. Долго кашляя и держался на ногах, а сразу после конфискации наших продуктов и этого дурацкого случая с комбинезоном болезнь его свалила как бы одним ударом. А вдруг умрет?.. Ему-то уж наверняка за шестьдесят. Как я досадовала, что он ни с кем из подпольщиков и своих людей меня не свел. Ведь были же и в Кущевке люди. Откуда-то, к примеру, он приносил самогон. Сам не варил, для него варили. Я думала: «Как же так, неужели нельзя было указать адреса, неужели настолько считает дурой?» Это было обидно. Действительно — в ночь прилета вела себя неправильно. Вот старик и насторожился, тем более перед тем погиб Андрей.
Я еще не знала, что такое размышлять в одиночку. Вдруг осталась без руководства и просто без работы. Не считать же делом то, что ухаживала за стариком, ходила во двор к колодцу и с превеликим трудом вытаскивала журавлем воду. Ну, конечно, стирала, готовила пищу себе и деду; его я с ложечки кормила растертой картошкой. Он отворачивался, пугал меня взглядом. Дышал старик со свистом, с хрипом, казалось — вот-вот отдаст богу душу.
Ждала ли я нападения, опасалась ли? Выше уже рассказала, как старик подсунул немцам мой комбинезон, отвлек фельдфебеля от хода в соседний курень. Тогда я посчитала, что он сделал глупость, и даже увидела в его поступке проявление болезни. Я долго перебирала в уме, так и эдак прикидывала. Однако ж не идут гитлеровцы нас арестовывать: выходит, старик поступил правильно. В самом деле, когда б докопались до камышовой прокладки, то и она бы свалилась… Но как же он мог, разумный и опытный человек, не закрепить камыш ничем, кроме как привалил картошкой?.. Кто не имел дело с хозяйственной работой, с гвоздями, молотком и проволокой, наверно, возмущался бы дедовой нерадивостью. Я со своим отцом много работала, знала инструмент и материал. Вот и поняла: приколотить камыш к земляной стене подвала нет никакой возможности. Да ведь он был уверен, что у него, приближенного к комендатуре человека, никто конфискацию делать не станет… Тут получилось так: наши армии перешли в районе Сталинграда в наступление и сразу в немецком тылу резкие перемены — комендантские части снимают с централизованного снабжения.
Дед, пока был здоров, не упускал случая рассказать о том, что происходит на фронте; в день обыска обрадовал меня и окрылил. Как же хотелось слышать наши каждодневные сводки!.. Где он их брал? Неужели ходил на дальние хутора? Нет, в самой Кущевке кто-то имеет приемник… Вряд ли.
Вот какая чертопляска творилась в моей голове. И как иначе, если одна с больным человеком.
Вдруг вспомнилось: в ночь, когда прилетела, дедушка Тимофей, уходя за грузмешком, велел, если кто придет, сказать, что ушел к Свириденко, к фельдшеру… Где живет этот Свириденко? Вот бы отыскать, пусть бы осмотрел больного. Я бы тут же и помчалась на розыски, не знала только, можно ли хоть на час оставлять старика без присмотра.
Ой, что делать, что делать?
Напрашивалась мысль: найти надо Сашко. Дед с ним близок. Пусть крысиная мордочка, но ведь не выдал ни меня, ни моего начальника. У него «учительница» ночевала… Верно-то верно, однако ж сам дед намекал: нет к этому парню полного доверия. Как же быть? Тут сам черт ногу сломит.
Не могла я не дивиться и тому, что со дня отъезда «учительницы» не появляется гауптман. Да и все комендантские офицеры наш курень забыли. Неужели обратились в трезвенников? Хорошо это или плохо? А может, до них дошло, что старик слег? Откуда?
Еще одно, главное из главных: как быть с задачей, которую поставила перед нами «учительница»? Не оправдывается надежда старика, что гауптман добудет пропуск в запретную зону. Опять же получается, что заморозилось дело, не движется.
На третий день (раньше не могла) я радировала, что дед тяжело болен и находится в беспамятстве. В ответ получила указание ждать возвращения «учительницы», без нее ничего не предпринимать. Как же с ней связаться? И разве можно полагаться на самоизлечение? Неужели я не имею права пойти на розыск фельдшера?..
В конце недели я опять радировала, что дед Тимофей в жару, боюсь за его жизнь. Сообщила, что все связи оборвались. Попросила разрешения установить прямой контакт с доверенным лицом деда — полицаем, известным мне под именем Сашко. В штабе, как я понимаю, всполошились. Вдруг приказ: готовиться к уходу через линию фронта.
Мне в голову не могло прийти по моей неопытности, что крупное контрнаступление наших армий рвет и крушит не только боевые порядки, но и тылы оккупантов. Получив ряд мощных ударов, вся фашистская машина затряслась, посыпались гайки, шпунтики, винтики… У меня приметы изменений были крохотными: перестал появляться гауптман и его дружки. Не слышно стало рояля, гармошки — значит, немцы насторожились, не гуляют. Стали тише и полицаи.
В первое же воскресенье на свой страх я пошла купить деду молока, а заодно расспросить женщин, где живет фельдшер Свириденко. До базара не дошла, да и какой мог быть базар. Во все стороны разбегались девушки и молодые парнишки. Солдаты и полицаи гонялись за молодежью. Меня обходили: по малости моей я им не годилась. Многие ребята и девчата попрятались в камышах; там их легко нашли собаки. Мимо меня пробежал, стреляя в воздух, Сашко. Подал мне какой-то знак, я не поняла.
Поздним вечером наладила связь со штабом. Спрятав рацию, вышла во двор. Оказывается, дверь была не заперта… Это объяснить могу только усталостью. Нет, было еще и другое: я привыкла, что во время сеансов связи дедушка стоял на крыльце… Выйдя во двор, я увидела, что выпал густой снег, на снегу следы мужских сапог. Кто-то подходил, но не зашел.
Это меня встревожило…
Опять я не спала всю ночь. Сидела при свете тлеющего в печи кизяка и все думала, думала.
Дед дышал прерывисто, часто и надрывно кашлял. Раза два порывался со мной говорить, но отваливался на подушку и впадал в забытье. Минут через десять заговаривал вроде бы сознательно:
— Ежли кто… Ежли придут — говори, что полумертвый, бесчувственный…
Потом крепко уснул, без кашля. Я отошла душой, успокоились нервы, задремала.
Вдруг стук в окошко. По-особенному стучат. Скорее всего, условный знак. Ах, жалко будить деда. Стала трясти — открывает глаза, но не понимает ничего. А сигнал повторяется. Приоткрываю тряпку на окне, свечу моргалкой, слышу шепот:
— Это я, Сашко, выдь на минуту!
Думаю: если он от немцев, просто окружили бы курень и нас взяли. А может, вознамерились одну захватить? Долго размышлять было некогда. Беру гранату за спину и отворяю дверь. Вижу снег и следы. Старые занесло, это новые. Не знаю как на улице, но от калитки Сашко шел один…
— Чего тебе?
— Пусти погреться.
Впустила. Он отряхнулся, постучал сапогами, сел на краешек стула; фуражку свою полицейскую положил на колени. Тихо себя ведет. Спрашивает:
— Дед на печи? Каков он? Все еще без памяти?
