Ветер к утру прекратился. А когда поднялось солнце, снег за полчаса весь растаял. Только в пещерке удержался в дальних углах…
В нашей спецшколе преподавательница агентурного дела однажды пошутила: «Разведчикам нужно присваивать не воинские звания, а как работникам сцены: заслуженный артист республики, народный артист и так далее. Правда, в театре, если плохо сыграешь, тебе не будут аплодировать, только и всего. А нам сразу петля…»
Понятно, крупные разведчики, которых засылают в тыл под видом офицеров абвера или гестаповцев, должны играть не хуже артистов. У нас роли скромные — лишь бы казаться понезаметнее, поглупее. Я, например, с первого же своего вылета строила из себя наивную деревенскую девчушку. И вроде бы получалось. В свои семнадцать лет, хоть и с пистолетом в кармане, я недалеко ушла от детства.
…Часов в одиннадцать утра 25 декабря 1942 года, в день немецкого рождества, я отправилась осматривать свои владения, то есть тот участок под Нальчиком, который был на моей карте.
Я уже рассказывала — ночь провела в большой тревоге, но, как только солнце растопило снег, настроение мое улучшилось. А то, что перед рассветом плотно поела, прибавило сил. Завтракать не стала, приняла решение до вечера к запасам не прикасаться. На весь свой поход взяла только три кусочка сахара.
Надо вот еще что рассказать.
Перед тем как выйти из пещерки, всю ее обшарила. В самой глубине, как я уже говорила, была широкая сухая расщелина. Туда я запихала рацию с батареями питания, парашют, вещмешок — все, что у меня было. Замаскировала камнями, щебнем — на первый взгляд ничего не видно. Я осталась собой довольна. Можно отправляться. Вооружилась пистолетом и финкой. Перебросила через плечо веревку и уже собралась выходить, как вдруг — смотрю и глазам не верю. На самом видном месте, как раз на травяной подстилке, лежит бумажный листок — страничка тетрадки для арифметики. Откуда? У меня тоже была тетрадка, на которой я записывала зашифрованный цифровой текст для передачи в штаб. Неужели, такая растяпа, вырвала из тетрадки и не уничтожила? Нет, оказалось совсем другое. Чернилами крупно написано:
«Прочти и передай товарищу!
Товарищи и граждане, жители Нальчика! Совинформбюро сообщает, что наши войска перешли в наступление и продвинулись на 20 километров в сторону Нальчика. Заняты крупные населенные пункты. Ура, товарищи! Держитесь. Фашистские гады бегут. Красная Армия скоро освободит нас от гитлеровской нечисти. Всем, чем только можете, помогайте Красной Армии. Бейте фашистов, поджигайте их склады, разрушайте дороги, рвите телеграфные провода. Не подчиняйтесь приказам комендатуры.
Да здравствует победа, долой фашистских захватчиков!
В первый момент сердце застучало от радости. Значит, я не одна. Правильно я кричала с воздуха фрицам: «Мы наступаем!» Следующая мысль была: как передам эту листовку, каким товарищам? Хотела порвать на мелкие клочки, но подумала: если попадусь, меня так и так будут пытать. Согнула вчетверо и сунула листовку в карман. Ужасно было досадно, что не заметила, кто мне ее подбросил. Наверно, когда пристраивала камни, закрывая расщелину, за шумом не услышала шагов. Интересно, за кого меня этот подпольщик принял, почему не захотел со мной поговорить? Между прочим, этот подпольный центр, видно, хорошо работает, имеет где-то в горах приемник. В листовке содержание вчерашней сводки…
Начальник штаба нас предупредил: связей с населением не ищите, выполняйте только свое задание, оперативно сообщайте обо всем, что происходит на вашем участке наблюдения… А все-таки как бы хорошо встретиться с кем-нибудь из этого подпольного центра. Они же местные, знают город и каждую тропку в горах!
Тут я вспомнила, что на рассвете видела следы на снегу. И опять задумалась: кто тут может ходить? Мужчины, женщины, дети… Что им нужно среди голых камней?
Однако думай не думай — надо заниматься делом. Я натянула платок на лоб по самые глаза и вдоль ручья пошла к дороге. Как только добралась до придорожного кустарника, принялась ломать сушняк и складывать на веревку. А исподволь следила за шоссе. Хоть и зима, но солнце заметно припекало. Вдруг вижу — бегут по дороге какие-то здоровые загорелые парни без рубашек, в одних трусах. Вернее, в коротких, по колено штанах защитного цвета. Теперь-то я знаю — такие штаны называются шортами. В тот момент ничего не поняла: бегут гуськом, как физкультурники на разминке. Их было не меньше взвода. Бегут вольно, без команды. Перебрасываются словами, хохочут. Немцы! Вот так да! Без касок, без пилоток, без оружия, одно только что у всех башмаки на толстой подошве и шерстяные носки. Они пробежали в сторону города, скрылись из виду.
Интересно: сперва, пока не поняла, что за такие физкультурники, ничего особенного не чувствовала. А как определила, сразу же стала тяжело дышать. Не от страху — от злости… Нас учили прятать злость и подавлять. В Кущевке я с соплеменниками этих короткоштанных бегунов спокойно сидела в хате, улыбалась им, кланялась. А тут хватанула всей грудью воздух: вот пущусь их догонять, стрелять… Заставила себя успокоиться. И только тогда решилась выйти со своей ношей на дорогу. Иду вслед за этими полуголыми парнями, а сама посматриваю по сторонам. В одном месте кустарник пониже, даже и при моем росточке через него все видно. Глубокая отлогая балка, по ней течет ручеек. Конец декабря, а зеленеет травка. Это и у нас так, в Сухуми. Но здесь после ночного мороза и снега я этому удивилась. Еще больше удивилась, увидев, что на травке, расстелив шинели, лежат, как шпалы на железной дороге, полуголые солдаты. Не иначе рождественский отдых. Даже как-то странно. Совинформбюро дает сводку, что наши войска наступают на Северном Кавказе, а эти себя чувствуют как на курорте. Что особенного? Будет нужно, их поднимут по тревоге, а пока разрешают загорать… В следующие дни я увидела и поняла: в альпийских частях положено и растираться снегом, и загорать, и совершать в полуголом виде пробежки.
Тут, в этой балке, расположились значительные силы противника. Одних только солдатских кухонь я насчитала восемь. Это значит — не меньше двух полков. Пригляделась повнимательнее — хворостом замаскированы дальнобойные орудия…
Вдруг над самым ухом раздается:
— Хальт!
Меня как током ударило. В ушах зазвенело, потеряла всякое соображение. И все-таки заставила себя повернуться и посмотреть на немца телячьими глазами. Это был пожилой солдат-пехотинец в полной форме: на голове его блестела под солнцем каска, на животе висел автомат. Протянув руку к балке, он долго и крикливо ругался, брызгая мне в лицо слюной. Я не понимала, что он говорит. Будто не меня ругает, а тех своих однокашников, что загорают под кавказским солнцем. Я хлопала глазами, кланялась и повторяла:
— Гут, гут…
Кончилось тем, что он дал мне легкую подзатылину, и я пошла своей дорогой. Раза два или три обернулась. Старый солдат обо мне забыл. Ссутулившись, мерил мостовую своими длинными ногами. У меня был жалкий, неприкаянный вид, а у него того хуже. В кирзовых сапогах с широкими голенищами, в мешковатой форме, серый, бесцветный — ни дать ни взять огородное пугало. Похоже, он не злой, этот немец. Может, как мой отец, — старый рабочий. Влип со своим Гитлером. Через два-три дня его косточки расшвыряет взрывом нашего снаряда…
Я написала, что пошла своей дорогой. А ведь она и верно моя. Я голову подняла и гордо зашагала, преодолевая боль в колене.
Куда?
Этого пока не знала.
Вот и хуторок. Шесть или семь длинных строений с множеством дверей. Навстречу мне проковыляла горбоносая старуха в черном. Увидев меня с вязанкой, она боком, по-вороньи посмотрела и шарахнулась в сторону. На плече у нее веревка, в руке топорик. Я поняла: она жительница этого хуторка и отправилась добывать топливо. Возле каждого дома здесь стояли летние кухоньки с обмазанными глиной плитами. Недолго думая, я, чтобы дальше идти налегке, сбросила во дворе свою ношу. Тут раскрылась дверь, и во
