объясняла:
— Борис Викентьевич, фильм ведь совсем самодельный. Снимал сельский учитель, физик, а сценарий должна была придумать я… И репетировала с ней я… Учитель не оператор, я не режиссер… Шура… не виновата… Если бы в умелых руках…
— Неужели я не понимаю? — удивился он и приказал мне сидеть спокойно и молчать.
Я волновалась все больше. Дело в том, что я ведь не видела этого фильма. Ни у кого из моих знакомых не было кинопроектора. Поэтому я вся замерла, когда фильм, начался, Шли кадры, отснятые еще при мне. Попов наклонился вперед, облокотившись на спинку моего стула, А у меня от волнения туман какой-то пошел перед глазами, и я уже ничего не различала. Успокоилась я лишь к концу, и единственное, что хорошо разглядела, кто сцену на холме. Шура сыграла ее иначе, чем мы с ней репетировали, и лучше. Ото была уже не одна конкретная женщина, потерявшая мужа, сна поднялась выше и выразила горе сотен, тысяч женщин, и это было — искусство.
Последние кадры крупным планом…
Механик включил свет.
— Иди пока, не мешай, — сказал ему Попов нетерпеливо и обернулся ко мне.
— Рассказывайте о ней все, что знаете, по порядку.
Я рассказала все с самого начала, всю-то ее жизнь. О Рождественском и сосновых лесах вокруг, о том, как Шура осиротела в пятнадцать лет и пошла работать в колхоз, чтоб вывести братьев в люди. И как ее «обсмеяли» на экзаменах в театральный. И про ее безотказность в работе, и как сплетничают о ней бабы, и что голос уже стал не тот, и о приступах тоски. И сколько у нее книг, больше всего про театр. И даже то, что мой отец любит ее, рассказала я.
А слушать Попов умел: слушал сочувственно и сердечно.
— Пойдешь ко мне работать ассистентом? — спросил он вполне серьезно.
— При чем здесь я? Что мы будем делать со Скомороховой?
— Александру Прокофьевну будем срочно вызывать. Работать с ней придется до чертиков в глазах. Но она стоит того, чтоб режиссер доработался даже до инфаркта. Не понимаю, откуда в ней эта необычность и точность жеста… Неотразимо обаятельное существо.
Глава пятнадцатая
РАДОСТЬ АЛЕКСАНДРЫ СКОМОРОХОВОИ
Дней через пять вечером кто-то нетерпеливо позвонил у дверей. Я занималась (удивительно, как все быстро забывается, чего доброго, провалишься на экзаменах в университет), отпирать пошел отец.
Невнятное восклицание папы, и все затихло… Отбросив учебник, я выглянула в переднюю. Ну, конечно, долгий поцелуй крупным планом. Ох!
Я тихонечко отошла и спряталась на кухне. Пусть их целуются. Почему-то не очень радостно смотреть, как твой собственный отец целует чужую женщину, не твою маму. Хоть мама эта и ушла сама к какому-то паршивому Моржу. Черт знает что такое! Тете Ала и в голову бы не пришло самой разрушить свою семью. Она ради семьи пожертвовала бы жизнью, как и дядя Александр. Есть же такие семьи. Даже завидно.
Я поставила на плитку чайник и заглянула в холодильник — припасов, как на Маланьину свадьбу. Папа явно готовился к приему гостьи. Даже шампанское не забыл. Ну что ж, ведь это я привела Шуру в Москву…
Надо заварить свежего чаю.
— Владя!
В дверях стояла Шура в новом кримпленовом платье и модных туфлях. А как преобразилось ее лицо!
Так вот как выглядит счастливый человек! Что радость-то делает… Шура вся искрилась, сияла, опьяненная удачей, надеждами, любовью, мечтами, которые (чур, не сглазить!) начали сбываться.
— Владя! Я сказала, что поклонюсь в ножки за твою доброту. И поклонюсь…
Прежде чем я успела опомниться, Шура отвесила мне земной поклон.
— Ну и балда! — сказала я, села на пол и разревелась. Потому что видеть счастье, которому ты помог проявиться, это еще большее счастье. Я так была рада за Шуру!
— Будет вам, — сказал папа, — лучше присядем к столу. Мы вытерли слезы, засмеялись и стали таскать на стол все,
что было в доме. А папа открыл шампанское.
Он предложил тост за Шуру, за ее удачу и успехи, Шура — за меня, а я — за Попова: большой режиссер и великой доброты человек.
— А теперь рассказывай, как тебя принял Попов, или я лопну от любопытства, — взмолилась я.
Шура стала выкладывать свои новости по порядку. Для начала она показала нам телеграмму, которую ей вручили в правлении колхоза без всякой подготовки… (Как у нее сердце не разорвалось?!)
Вот текст этой «исторической» телеграммы: «Немедленно выезжайте Москву для съемок главной роли фильма «Скоморохи» тчк Гостинице «Минск» вам забронирован номер с 21 марта тчк Захватите документы для оформления. Не вздумайте подстричь волосы. Режиссер Мосфильма Борис Попов».
Эту поразительную телеграмму читали и перечитывали все Шурины односельчане.
Уезжала она в воскресенье, и провожать ее явилось чуть ли не все село. Шутка ли сказать: Шурку-то Скоморохову в Москву забирают, оказывается, и вправду талант. Получился праздник вроде проводов в армию.
Все пришли принаряженные, припомаженные, мужчины чисто выбритые, в праздничных пальто.
Почему-то каждый счел своим долгом принести Шуре гостинец на дорогу. Случай был беспрецедентным, и никто не знал, как при этом полагается себя вести.
Шура — похорошевшая, повеселевшая, торжествующая, словно хмельная, — тоже разряженная. Бабушка Федосья с завистью смотрит на Шуру: «Сама Москва приглашает!» А ее, Федосью, так и прожила век, не заметили, не приветили.
У бабушки Федосьи пропал голос, когда ей перевалило за девяносто лет, сейчас уже давно «боле ста». Теперь она не считает годы. Голова стала слаба на счет. Живет Федосья Ивановна у своих праправнуков — промежуточное звено вымерло, не легкие годы прошли над Рождественским.
— Уж ты не ударь в грязь лицом! — просит Федосья Ивановна и, с неожиданной гибкостью, кланяется Шуре в пояс…
Приехала Шура в Москву вечером. Устроившись в гостинице, походила по улице Горького, побывала на Красной площади и вернулась в номер.
— А почему не пришла сразу к нам, не позвонила даже? — обидчиво спросила я.
— Боялась.
— Чего?
— Всего. Что сорвется. Не понравлюсь вдруг режиссеру. Или нашел за это время более подходящую артистку. А я что… Морока ему одна со мной, пока выучит!
Первые слова Попова были:
— Это хорошо, что вы не остриглись. Распустите волосы. Шура деловито расплела косы. Волосы у нее густые-прегустые, русые и как шелк.
— Документы не забыли?
— Как можно…
— Отлично.
Затем он повел ее оформляться. Шура хотела заколоть волосы, но Попов не велел, и она ходила по Мосфильму как русалка, что ее с непривычки несколько смущало.
Шура замолчала. Перед ней стыл чай, она сидела, чуть подавшись вперед, подперев разрумянившуюся щеку, и смотрела, смотрела на отца, словно насмотреться не могла. Глаза ее так и сияли счастьем. Отец тоже забыл обо всем на свете. На Шуру он смотрел, только Шуру видел.
Да, они любили друг друга.
Я сидела не шевелясь, опустив глаза, пусть их насмотрятся.
Первым опомнился отец и быстро взглянул на меня. И чего он всегда боится? Боится огорчить, боится расстроить, боится обидеть. Это ведь счастье для него, что мама сама ушла к Моржу. Отец-то бы сроду не ушел от нее, даже к Шуре. Странный человек.
Теперь, когда я сама полюбила, я многое стала понимать. Почему-то мне жалко отца и страшно за его счастье. Все дело в том, что лучшие из поколения отца умели нести на своих плечах неимоверные трудности — военные, экономические, государственные, не могли они одного — бороться за свое личное счастье. О себе — в последнюю очередь, даже если это твоя единственная любовь.
Передо мной в какие-то доли секунды промелькнула вся жизнь отца…
Неустроенное детство. Родители его были мостостроителями. Отец — кессонщик, мать — бетонщица, арматурщица, электросварщица. Тяжелая мужская работа на морозе и ветру. Они вынесли на своих плечах трудности больших строек, нечеловеческое напряжение, трехсуточные авралы, общие семейные бараки: гвалт, брань, храп, плач ребятишек.
Маленький Сережа и его братишка Саша почти не видели родителей: то они на работе (всегда торопились сдать железнодорожный мост досрочно), то спят, выбившись из сил.
Когда я расспрашивала папу о дедушке и бабушке, он почти ничего не мог о них рассказать, кроме того, что они много работали. А закончив один мост, ехали вместе со своим мостоотрядом на другой конец страны и первым делом наскоро сколачивали бараки для жилья на необжитом месте.
В их бродячей жизни менялось все: города, реки, деревья, травы, даже созвездия, — только панорама стройки оставалась привычной. Похожие на башни опоры, огромная, как радуга, арка, деревянные подмости, железобетонные пролеты, повисшие в воздухе и еще лежащие на берегу; огромные, как мамонты, краны с вознесенным в небо хоботом-стрелой.
Сереже было шестнадцать лет, когда старый кессонщик погиб при аварии. Через всю жизнь пронес Сергей жгучее сожаление о том, что так мало знал отца… Ни разу и не поговорили по душам: некогда все было.
Сережа пошел работать шофером на эту же стройку. Работал, как родители, хорошо, скоро ему дали звание ударника и доверили новехонький
