самосвал. Каждую свободную минуту он бежал в мастерские — изучал слесарное дело, помогал механику.
Мать не очень была довольна его выбором.
— Почему бы тебе не стать монтажником?.. — осторожно спросила она как-то сына. — А то электросварщиком. У сварки — будущее. Клепаным мостам приходит конец.
— Мама, я хочу, чтоб ты наконец отдохнула. Мы поселимся в каком-нибудь университетском городе. Саша будет учиться в медицинском, я буду работать механиком, а ты отдохнешь.
— Ты не хочешь строить мосты? — несказанно удивилась мать.
Она знала, что младший сын решил стать врачом, но Сергей…
Сережа посмотрел на ее обветренное, обмороженное лицо в преждевременных морщинах, покрасневшие голубые глаза.
— Я не хочу, мама, чтобы ты работала на строительстве мостов. Это не женская работа. Тебя надолго не хватит.
— Да разве я оставлю свой мостоотряд, — вздохнула мать, — мой отец, дед и прадед клепали мосты. А сколько мы с твоим отцом построили их за свою жизнь! Перекинулись те мосты и над Днепром, и над Доном, над широкой Волгой, сколько их в одном Ленинграде и в дремучей тайге по Великому Сибирскому пути… Конечно, сынок, не устроена наша жизнь, что и говорить, но пока я жива — из мостоотряда не уйду.
— А когда не сможешь работать на высоте?
— Спущусь пониже, сынок. Но тебе всегда был не по нутру этот табор. Другим мальчишкам хоть бы что, а ты мучился. Саша… тот просто сердится, что ему мешают готовить уроки, а ты — страдаешь. Отец знал это и виноватым себя перед вами чувствовал. Только куда же ему от моста уйти, если он потомственный мостовик. Не всегда же мы были в общем бараке… иногда и квартиру получали.
— Только получим, а тут дальше трогаться…
— Цыганская жизнь, что и говорить, сынок.
— Саша будет учиться на медицинском. Что ж, мы его одного оставим?
— Почему же одного? С людьми, такими же студентами, как он.
Папе исполнилось семнадцать, когда грянула война.
Все четыре года он был на фронте. Шофером. Подвозил боеприпасы. Часто под бомбежкой. Достаточно было одного осколка снаряда, и все полетело бы в воздух.
Его мать погибла на реке Оскол. Наводили переправу под немецкими бомбами.
Папу ранили на четвертом году войны. По счастью, он был не в рейсе, а просто стоял на поляне неподалеку от землянки и покуривал после обеда. Папа рассказывал мне, что фронтовики присмотрелись и при разрыве бомбы определяли на глазок, попадет или пронесется мимо… Когда в нескольких шагах разорвалась бомба, отец, молниеносно растянувшись на земле, успел подумать: «А вот эта моя» — и потерял сознание.
Очнулся он в госпитале. Ему хотели отрезать обе ноги, он категорически отказался.
— Чудак, ведь ты умрешь! — уговаривал врач.
— Не хочу жить безногим. Не уговаривайте.
Отец был тверд. Его переправили в какой-то госпиталь под Москвой, где он пролежал около года. Там его разыскал лейтенант Александр Гусев. Радости братьев не было конца. И вся палата радовалась, глядя на них. Уж такие красивые, такие похожие, веселые, любящие братья.
Александра отпустили домой на побывку, и он мог пожить возле брата целых три дня. Главный врач разрешил ему ночевать в своем кабинете. Тогда было обговорено и будущее.
Александр, который ушел на фронт со второго курса Московского медицинского института, вернется после войны доканчивать свой вуз. А Сережа поступит на какой-нибудь московский завод поинтереснее — слесарем — и будет помогать брату материально. Постепенно приобретет хорошую рабочую квалификацию.
Так они и сделали. Один учился, другой работал, оба делали успехи. Александра после института оставили при кафедре (у него уже с третьего курса пошли научные труды). Сережа стал наладчиком станков, получил высший разряд. Оба женились. Александр защитил кандидатскую, потом докторскую. Хирург Гусев был известен не только на родине, но и за рубежом.
Отец женился рано, в первый же год после войны.
Я не раз подробно расспрашивала Марию Даниловну, что могло соединить столь разных людей, как Сережа Гусев и Зинаида Кондакова?
Она помнила, как впервые появился в цехе слесарь Гусев, фронтовик, красивый, добродушный, веселый парень, только в глазах напряжение и тоска — след пережитого. Парень он был сдержанный и скромный, а работницы, изголодавшиеся за войну по ласке, уж очень беззастенчиво стали за ним бегать, не понимая, что только отталкивают его этим от себя.
Зина Кондакова пришла в цех еще девчонкой, прямо из детдома. Очень скоро она освоилась, изучила многие операции, ее поставили контролером на монтажном участке. Контролер из нее получился внимательный, аккуратный и очень строгий.
Но странно: никто ее не любил. Что же в ней понравилось отцу? Конечно, она была красива, причем все свое, натуральное. Зинаида тогда не признавала ни завивки, ни губной помады, ни даже пудры. Женское кокетство тоже не одобряла.
И так уж получилось, что неискушенный, много переживший паренек принял холодность за скромность, черствость за сдержанность, самомнение за чувство достоинства, а эгоизм даже не приметил.
За свою ошибку отец расплачивался всю жизнь. Бедный мой папка! А между тем ведь это он уговорил маму учиться. Учись, Зина, я буду помогать. Брату он помогал материально, жене помогал во всем: вернувшись с тяжелой работы, сам убирал, готовил, нянчил и забавлял сынишку, потом и дочку — меня.
И даже поняв наконец, что ошибся, отец не ушел от мамы, терпел из-за нас с Валеркой. Не мог он нас бросить. Милый, славный отец мой! Мысленно я поклялась не допустить, чтобы кто-нибудь покусился на его позднее счастье. И я больше не буду ревновать его к Шуре.
…Я налила всем горячего чаю вместо остывшего.
— Ну, Шура, рассказывай, что было дальше, а то мне уже надо идти.
— Куда? — спросил отец.
— У меня свидание. Я ведь не маленькая. Ну, Шура…
Шура вздохнула от полноты счастья и, выпив залпом чашку чаю с лимоном, продолжала свою мосфильмовскую одиссею…
— Слушал, слушал меня Попов да как схватился за голову. Сценарий-то, говорит, переделывать надо.
— Почему? — спросил отец.
— Вот и я спросила, почему? Потому, говорит, что главный женский образ у меня не тот. Теперь, говорит, знаю, каким он должен быть, и вы мне в этом помогли. Это я, значит. Вот какие дела.
А жить я буду не в гостинице. У его тети комната есть на Желтовской улице, это где-то возле улицы Горького — самый что ни на есть центр. И комната та как раз сейчас пустует. Вот она мне и сдаст ее. Тетя эта, Катериной Михайловной ее звать, говорит, что та комната счастливая: все киноартисты, которым она ее сдавала, стали знаменитыми и получили свои отдельные квартиры. Комнату эту побелят, покрасят, и я туда перейду.
— Тяжело тебе придется, — заметил отец, — много надо будет работать, учиться, читать…
— Конечно, тяжело, — весело согласилась Шура, — да ведь меня работой не испугаешь.
Я, улыбаясь, встала из-за стола, чмокнула Шуру в щеку, оделась и вышла на улицу. Им, наверно, хочется вдвоем побыть.
Никакого свидания у меня не было. Я медленно дошла до угла — было морозно, и снег хрустел под ногами — и нерешительно взглянула да телефонную кабинку.
Позвонить Ермаку? Нет, не буду. Я слишком часто звоню ему первая. Все же я позвонила, благо в кармане звенели двухкопеечные монеты. Но Ермака не было дома, только долгие гудки… Поди, с Зинкой где-нибудь беседует. Последнее время он часто встречался с Зинкой. Похоже, взял над ней индивидуальное шефство. Конечно, это его работа. Он боялся за нее. В плохой компании она теперь околачивалась. Озорники и преступник — большая разница. Пойду-ка я к матери Дана.
Мария Даниловна, как всегда, мне обрадовалась. Дала прочесть последнее письмо Дана. «Ветлуга» держала путь к родине. Дан уже сообщил капитану, что решил уйти. В апреле будет дома.
Мария Даниловна так и сияла. Но она беспокоится, попадет ли он в театральный. Ей жаль было потерянных лет. Но я не согласилась, что эти годы, когда он учился на штурмана дальнего плавания и ходил в Атлантику на «Ветлуге», — потерянные. Нет. Я рассказала ей историю Шуры…
— И Шура эта столько лет потеряла, — вздохнула Мария Даниловна.
— Да нет же, когда человек талантлив, то, куда бы ни забросила его судьба, он, как пчела пыльцу, собирает по крупице лишь то, что необходимо его таланту, что он видит своим особым зрением, и, когда попадет в благоприятные условия, из горькой и терпкой пыльцы этой образуется мед искусства, чистый и благородный.
— Как ты хорошо это сказала, — удивилась Мария Даниловна.
Я засиделась у нее допоздна. Но когда поднялась к себе домой, там никого не было. Папа пошел провожать Шуру и еще не вернулся.
Посуду они всю убрали и даже подмели пол. Все было чисто и как-то пусто.
Заниматься я не могла. Постелила постель, приладила поудобнее свет и легла почитать перед сном. Читала до двух, потом уснула… вставать-то мне рано. Уснула и даже не знаю, когда папа пришел.
А зачем мне, собственно, знать?
Я должна просто за него радоваться, что судьба послала ему настоящую любовь.
Ведь это такое счастье!
Глава шестнадцатая
УДИВИТЕЛЬНАЯ СУДЬБА
