— Папа, ты любишь Шуру?
— Люблю, — ответил он, а потом смутился. — Спи, Владька, и не задавать отцу нескромных вопросов… С Ермаком-то как дела?
— Тоскует по сестре Ате, и я ему немножко вместо сестры…
— Гм. И то хлеб!
Он засмеялся и пошел к себе.
Заснула я не скоро, и мне снилось, что я летела высоко-высоко, над соснами, над березами, над нолями. Цветной был сон, такой яркий! Иногда я будто опускалась на землю, но стоило мне разбежаться, как я опять взлетала. Как было чудесно летать! И во сие была радость…
Утром, собираясь на работу, я подумала: какая я все-таки эгоистка! Мама заболела, а я счастлива только потому, что Ермак назвал меня на ты и поцеловал в щеку.
Мне было очень совестно, но я не могла ничего с собой поделать — все равно я радовалась. В самое-то неподходящее время.
Насчет Шуры я почти потеряла надежду, но продолжала упорно ходить по театрам. Я твердо решила искать до тех пор, пока не найду.
И представьте себе, неожиданно нашла. Это был режиссер Гамон-Гамана. Он был стар, толст и страдал астмой. Но сколько в нем было жизни, любви к своему искусству и к людям!
О встрече с ним я договорилась по телефону. Суббота, девять часов утра. Это меня очень устраивало, так как в субботу мы не работали.
Гамон-Гамана благожелательно выслушал меня и долго рассматривал Шурины фотографии. Он был первым режиссером, который не только согласился прослушать магнитофонные записи (магнитофон у него стоял прямо здесь в кабинете), но некоторые монологи и песни прослушал по два раза.
У меня от радости бешено колотилось сердце. Хоть бы ему понравилось, хоть бы понравилось, молила я про себя. Что-то он скажет?
Сказал он так:
— Да, перед нами индивидуальность, причем очень русская. Без сомнения, очень талантливый человек! Как жаль, что я не имею возможности принять ее в труппу!
— Не можете?.. Что же делать? — воскликнула я с отчаянием.
Разочарование было слишком велико. Я лепетала что-то о том, что нельзя же дать ей заглохнуть как личности. Ведь она же — артистка от природы.
— Артист милостью божьей, говорили в старину, — подтвердил режиссер. — Кстати, она вам родня? Нет? Как вы познакомились?
Я рассказала. И про приступы тоски, которые в деревне понимают, и про то, как она поет одна.
Режиссер тяжело поднялся с кресла и заходил по кабинету. Я тоже было встала.
— Сидите! — замахал он на меня руками. — Я думаю. Не мешайте.
Я затаила дыхание. Пусть думает. Может, что и надумает?
Режиссер подошел к телефону и стремительно набрал номер — диск так и летал под его толстыми пальцами.
Но он не дозвонился.
— Ладно. Я сегодня постараюсь связаться с ним…
— С кем?
— Я суеверный. Не будем искушать судьбу. У вас есть телефон дома?
— Есть.
Он аккуратно записал мой телефон. Я горячо поблагодарила его за сочувствие и желание помочь и вылетела как на крыльях.
Я тоже не искушала судьбу и старалась не особенно надеяться… Даже никому не рассказала. А в воскресенье вечером режиссер мне позвонил.
— Ну-ка, Владлена Гусева, берите бумагу, карандаш и записывайте. Приготовились? Так. Пишите: Попов Борис Викентьевич. Телефон… и на всякий случай — домашний… Он вас ждет завтра утром в девять часов. Захватывайте свои фотографии, магнитофонные записи и — с богом! Не забудьте паспорт. Пропуск будет уже заказан. Куда пропуск? На Мосфильм. Разве я не сказал?
— Если он режиссер кино… Ох, спасибо! То, может, и фильм захватить? Самодельный. Я вам говорила. Физик снимал…
— Обязательно. Вы молодец, что все это организовали. Желаю удачи вашему протеже. Если что, звоните опять мне. Что-нибудь придумаем. Всего доброго.
Он повесил трубку.
Я посмотрела на отца. Как он был взволнован, как молодо выглядел, и как же он любил свою Шуру!
Я передала ему все, что сказал Гамон-Гамана. Но как же быть, ведь завтра рабочий день, а мне назначили на девять утра.
Папа обещал уладить и отпустил меня на целый день.
И вот я иду длиннейшими коридорами Мосфильма. Я надела новое серое платье с кружевным воротником и манжетами, которые мне связала мама Дана. В большой черной сумке сложены Шурины фотографии и прочее. На дверях дощечки с названиями фильмов. Мне нужен фильм «Скоморохи». Как я поняла, у каждого фильма были не только свои артисты, режиссеры и операторы, но свой директор, своя бухгалтерия.
Я шла и читала дощечки и уже думала, что пришла, когда блеснула ослепительно новая надпись: «Скоморохи». Целых четыре двери! Толкнула одну — заперто, другую — заперто. Все четыре двери оказались закрыты наглухо. Что делать?
Постояла я в нерешительности и приоткрыл ближайшую отпертую дверь. Там оказалась бухгалтерия другого фильма.
Выбрала лицо посимпатичнее и объяснила, в чем дело.
— А-а. Попов здесь не сидит. Он внизу в павильоне… А может, еще где.
В этот момент раскрылась дверь, и вышла молодая женщина в платье времен Пушкина. Она шла, никого не видя, прямо к телефону. За ней быстро семенила толстенькая коротконожка с меховым палантином в руках.
— Вот они вас и захватят, посидите пока, — сказала мне бухгалтерша.
— Тише! Умоляю, тише, — простонала коротконожка, — артистка в образе.
Все затаили дыхание и смотрели, как «артистка в образе» с отрешенным лицом говорила по телефону.
— Солнышко, — ворковала она, — ты не жди меня вечером. Съемки будут до полночи. Котлеты в холодильнике, поджарь себе. Пей чай с лимоном и жди, когда приду.
На меня напал неудержимый смех. От попыток сдержать его я, наверно, посинела. Теперь все смотрели не на артистку, а на меня. Я скорее встала. Бухгалтерша попросила отвести меня к Попову.
Я пошла за артисткой, размышляя над тем, выведут ли ее из образа «котлеты в холодильнике». Коротконожка на ходу пыталась накинуть палантин на плечи актрисы, и ей это никак не удавалось, так как артистка шла, не останавливаясь, походкой начала девятнадцатого века.
Потом мы втроем зашли в лифт. Пока мы спускались, я разглядывала красивое отрешенное лицо и думала: неужели и за Шурой когда-нибудь будут так ухаживать, чтобы она не вышла из образа?
В павильоне Попова тоже не было. Там шли съемки. В общем, я искала этого загадочного Попова часа два, пока мне кто-то не сказал, что он в буфете, и не растолковал, где это находится. Попов сидел в углу и пил черный кофе. Мужчина лет тридцати шести, в очках, пуловере, большелобый, черноволосый. У него было смуглое, сужающееся к подбородку лицо, на котором выделялись угрюмые серые глаза и резко очерченные губы.
Я почему-то оробела, неловко представилась, сославшись на его друга.
— Пейте кофе, — сказал он коротко, словно давно меня знал, и крикнул буфетчице, чтоб дала еще два стакана.
Я, обжигаясь, выпила, хотя терпеть не могу кофе без молока.
Только я допила Попов встал и стал пробираться между столиками к двери. Я кинулась за ним. Он долго в задумчивости бродил по каким-то лестницам, коридорам, я шла за ним не отставая. Один раз навстречу нам попался цыганский табор в полном состав? — явно мчались в буфет, другой раз — целая банда маленьких беспризорников. Они шли за пожилой женщиной в очках и втихомолку награждали друг друга тумаками. Тоже, наверное, чтоб не выйти из образа…
Наконец Попов привел меня в тесный, узкий кабинетик, обставленный довольно скромно. Но на столе стоял магнитофон — то, что мне и требовалось,
Попов сел на диван и, выразительно взглянув на меня, похлопал рукой по сиденью дивана, точь-в-точь, как зовут кошку, чтоб она, вспрыгнув, села рядом.
Я села. Раскрыла сумку и выложила на стол свой «реквизит».
— Что это? — буркнул он.
— Фотографии Александры Скомороховой, магнитофонные записи ее голоса и немой самодельный фильм. С чего начнем?
— Магнитофон. И поживее.
Тесную комнату заполнил низкий, выразительный, чуть хрипловатый голос Шуры:
Попов медленно снял очки и закрыл рукою глаза. О, хоть бы он заинтересовался! Хоть бы понял, что судьба столкнула его с настоящим талантом.
Попов внимательно прослушал пленку, потом протянул руку. Догадавшись, я мгновенно сунула ему фотографии.
Он с интересом их рассмотрел. Угрюмость его как ветром сдуло.
— Где твой фильм, пошли! — поднялся он.
Минут через пять мы уже сидели в небольшом просмотровом зале. Лохматый юноша в свитере, чертыхаясь, прилаживал пленки. Я торопливо
