Морж показался мне каким-то перепуганным, ошарашенным. До него не сразу даже дошло, что я в некотором роде его падчерица, черт бы его побрал!
Он был в моднейшем демисезонном пальто и, конечно, с раскрытой головой.
— Что с мамой? — снова спросила я резко.
Морж поежился, слоено у него по спине пробежал озноб. Карие глаза его округлились. Мы мешали проходящим, и я отвела его в сторону.
— Врач сказала, что у нее… лейкоз.
— Это… опасно?
— Белокровие, понимаешь? Болезнь сильно запущена. Ей бы давно следовало обратиться к врачу, но разве она когда думала о себе — только о работе! Она обречена. Какой ужас! Врач сказала, что Зинаида Кондратьевна… Медленное умирание… Надо же… Эх!
Он в отчаянии зажмурил глаза и завертел головой.
— К ней можно?
— Да, да! Надо взять халат.
Я ушла не попрощавшись. Потом медленно поднималась по лестнице, и ноги были как ватные.
Неужели мама обречена? Перед дверью в палату я приостановилась и потерла щеки. Не надо показывать, что я испугана и расстроена. Может, мама не знает, какая у нее болезнь? Морж мог мне и не сказать. У него был не то что убитый вид, просто он, кажется, считал, что здорово влип. А может, он боялся заразиться.
Мама не удивилась, увидев меня. Мы расцеловались, и я передала ей то, что купила для нее: фрукты, шоколад, печенье.
— Напрасно тратилась, — заметила она, — у меня все есть. Аркадий приносит все, что надо. Но раз уж принесла, положи в тумбочку.
Я положила продукты и присела на табурет, стоящий возле ее кровати. Наверно, табурет подали для Моржа.
Мама была бледна, но я вообще не помню ее румяной. Я ожидала увидеть ее — ну, более слабой, что ли. Но мама как будто чувствовала себя неплохо.
Я обрадовалась, что мама не так сильно страдает.
В палате кроме нее лежали еще три некрасивые пожилые женщины, но, видимо, добродушные и веселые.
Мама и в больнице ухитрилась уложить волосы и была, как всегда, подтянута, строга и не то что недоброжелательна ко всем, а просто она и здесь не одобряла кого-то. Женщины с интересом уставились на меня. Они тоже не казались тяжелобольными, и я немного успокоилась, решив, что Морж преждевременно впал в панику.
Мама спросила, как отец, как Валерий.
Я попеняла ей, почему она не известила о своей болезни.
— Как раз собиралась позвонить, — апатично сказала она. Потом стала ругать больницу и ее порядки. Какой-то женский монастырь: все врачи до единого женщины и главврач — женщина. Порядка никакого.
Я не стала рассказывать ей о папиных неприятностях на заводе, чтоб не волновать ее. Да мама и не спрашивала. Ока говорила сама — больше о больничных делах.
Когда я уходила, мама вышла проводить меня до лестницы, па ней был свой, очень эффектный, новый халатик. И свои домашние туфли.
У лестницы она пожаловалась на соседок по палате: дуры ужасные, какие-то вывихнутые мозги.
Мама смущенно попросила меня приходить пореже.
— Почему? — удивилась я.
— Видишь ли… врач даже Аркадию не советует часто меня навещать… чтоб не утомлять.
Мама боялась, что мое посещение зачтут и лишний раз не пустят к ней Моржа.
— В следующий раз пусть Валерий придет, — крикнула она мне вслед, перегнувшись через перила лестницы.
Возвращалась я домой грустная, но успокоенная. Почему-то я решила, что ничего опасного нет.
Дома у нас сидел Ермак. Только что закончили партию в шахматы. Выиграл отец.
Да, Ермак стал часто приходить к нам. Это была единственная радость во всех моих неприятностях в последнее время. Но конечно, не из-за меня он приходил, а из-за папы, они подружились, несмотря на разницу в возрасте.
Они сидели, склонившись за шахматами, а я усаживалась с ногами на тахту и смотрела на Ермака. Со мной он никогда не играл в шахматы… Еще бы, я играла из рук вон плохо, и ему просто не интересно было тратить на меня время. Я и в карты не умею играть, кроме как в дурачка. А вот с папой он любил сыграть партию-другую. Иногда они поднимали головы от своих шахмат, и оба улыбались мне, а потом опять забывали о моем присутствии.
Когда мне становилось невмоготу, я шла на кухню, приготавливала чай и накрывала на стол. Мы пили втроем чай с рогаликами или слойками, и Ермак рассказывал какой-нибудь эпизод из своей работы в угрозыске.
Его крайне беспокоила Зинка Рябинина. Она начисто порвала с прежней своей компанией, взявшейся наконец за ум. Ее частенько видели в обществе Зомби. И это было плохо.
Зомби ведь не хулиган, не трудный. Он уже настоящий преступник. И не брали его лишь потому, что надо было выявить кого-то покрупнее, того, кто руководил такими, как Зомби. Ермак не раз говорил с Зинкой, но все было бесполезно. Она спускалась по своей дороге, не желая задумываться над тем, куда она приведет ее.
Только один человек мог спасти Зинку — это отец, ее отец, но Рябинин ожесточился. По-моему, он просто возненавидел дочь за ее нелепый и злобный бунт.
Шурка Герасимов хотел далее жениться на Зинке, с тем чтобы она бросила свои хулиганские замашки и жила как все люди. Видно, и он в какой-то мере чувствовал себя виноватым перед ней или ответственным за нее… Но Зинка отказалась наотрез. Она была невозможная… Но я опять отвлеклась.
Я присела к столу и сказала, что у мамы белокровие…
У папы вытянулось лицо. Все-таки они прожили вместе четверть века. Я, как умела, успокоила его. Сказала, что мама чувствует себя не так плохо. Ее лечат. Все пройдет. Я и сама так думала, просто была уверена, что все у нее пройдет. Наверно, потому, что мама была такая, как всегда, и не выглядела больной.
Потом мы пили чай. Зашла Мария Даниловна и тоже выпила чашечку. Поохала насчет болезни мамы. Сказала, что получила письмо от Дани. Пишет, что в апреле «Ветлуга» вернется на родину, и он уволится. Мария Даниловна так радовалась возвращению сына, что даже помолодела. Впрочем, она всегда выглядела молодо. Свежее выглаженное платье, волосы модно подстрижены.
Скоро они с папой заговорили о заводских делах. А Ермак посмотрел на меня и, когда я встала из-за стола, подошел.
— Вы устали, Владя, — сказал он. — Вам полезно прогуляться перед сном полчасика. Я вас провожу потом. Пошли?
Я действительно устала, и ведь меня звал Ермак. Я оделась, мы вышли на улицу. Погода была хорошая. Потеплело.
Ермак взял меня за руку, и мы медленно пошли куда глаза глядят. Обычно мы шагали просто рядом. Рука у него была крепкая и горячая — сквозь две перчатки, его и мою, чувствовалось тепло его руки. От него чуть пахло табаком и свежестью.
— Устала, Владя?
— Немножко. Хороший какой вечер, правда, Ермак?
— Хороший. Как-то все чудесно: я в Москве, и этот снег… как он сверкает в огнях… Но самое большое чудо — это Владя Гусева. Даже странно… очень странно.
— Мама бы сказала: не чудо, а чудачка!
Мы оба рассмеялись. Гуляли тогда недолго, всего полчаса, и Ермак решительно проводил меня домой. Но это были колдовские полчаса. Мы были беспричинно счастливы. Вы замечали, как все вдруг таинственно меняется, когда человек чувствует себя счастливым? Иной стала улица Булгакова, на которой я выросла, иначе светили фонари, иначе проносились мимо обычные московские такси и троллейбусы, совсем иначе, будто я смотрела на все это как на отражение в зеркале или в бинокль… Улица в бинокле совсем ведь другая правда? Все ярче и крупнее, более выпукло…
Нас догоняли, перегоняли или шли навстречу хорошие, добрые люди — наши москвичи, некоторые шагали энергично, торопясь куда-то, некоторые шли словно уже не надеясь прийти. Я подумала, что им всем так хочется счастья, но не у всех оно было. И если бы я могла, каждому раздала бы побольше радости, кому какой хочется: кому отдельную квартиру, кому мужа и ребенка, кому возможность делать любимое дело, и чтоб ему никто не мешал, кому просто новые туфли удивительной красоты и дорогое модное платье — это бон той девушке, а вот этому старику — здоровья и немного сердечного тепла под старость.
— О чем задумалась, Владя? — спросил Ермак.
— Долго говорить…
— Идем, я тебя провожу. Это ничего, что я вдруг стал звать тебя на ты?
— А мне давно этого хотелось. Но почему именно сегодня?
— Не знаю. У тебя был такой утомленный и расстроенный вид, когда ты пришла. Й я вдруг подумал, что ты совсем еще девочка и, наверно, тебе бывает трудно. Работа на заводе, собрания, общественные нагрузки и в университет надо готовиться, а то, чего доброго, все забудешь. И в комнатах прибрать, и обед сготовить, и простирнуть, и погладить.
— Мне папа сильно помогает… (А может, я папе помогаю?)
— Я знаю, вам обоим достается. И ты еще находишь время для беготни по режиссерам. Знаешь, мне так захотелось поцеловать тебя… как сестренку.
Ермак повернул меня к себе лицом и поцеловал меня в щеку (я подставила ему губы, но он даже и не заметил) и проводил меня домой.
Поднимаясь по лестнице, я думала: все дело в том, что Ермак живет в Москве без родных. Он тоскует по сестре Ате, которую очень любит, и я ему немножко — самую чуточку — заменяю сестру. Но я не роптала на судьбу. И за это спасибо.
Я не умывалась на ночь, чтобы не смыть его поцелуя. И пораньше легла спать, чтоб немного подумать о Ермаке.
Я теперь спала в маминой комнате, на ее постели, но я ничего там не меняла, все было как при ней. И если бы мама вдруг вернулась домой, то просто прошла бы к себе. Как прежде. Когда папа подошел поцеловать меня на ночь, я вдруг спросила его:
