вообще мало разбирался в событиях этой ночи. Гайдамаки выехали вечером, скакали какими-то ярами, потом поднялись на пригорок и ещё немного проехали лесом. Часть гайдамаков спешилась и, связав по нескольку лошадей, двинулась куда-то в ночь. Их повел Швачка. Другая часть на конях отъехала влево, в яр. Ян остался на поляне с коноводами. Он слышал далекие выстрелы, потом на горе, как факел, вспыхнул замок, осветив притихшее в яру местечко. Вскоре стрельба затихла, и только из местечка доносилось завывание собак да звон колоколов Швачки долго не было.
— Что же там такое? — спросил Ян коноводов, но те и сами ничего не знали.
Некоторые из них оглядывались на лес, боясь, что из чащи вот-вот выскочат жолнеры. Яна тоже начал пронимать страх.
— Может, их отбили, так почему же замок горит?
— Пуг-у-у! — вдруг прозвучало где-то сбоку.
Ян испуганно присел, но один из коноводов приложил руку ко рту и засвистел в ответ. Во тьме заржали кони, им ответили те, которых стерегли коноводы. Из Жаботина возвращались гайдамаки.
— Всё. Ещё одно кубло разорили, — тяжело переведя дух, сказал Швачка. Он взял из Яновых рук повод. — Дорога свободна.
Швачка поставил ногу в стремя, но, вспомнив что-то, выдернул её.
— На вот, для тебя добыл. — И он подал Яну широкую, на ременной перевязи саблю.
Глава двенадцатая
РАДУГА ЗОВЕТ В ПОХОД
Над полем звучала песня. Роман ехал перед сотнями, сидя на лошади задом наперед и, пытаясь петь в такт со всеми, хотя это у него получалось плохо, размахивал нагайкой:
А отаман тільки свисне,
Всі козаки в луку дзвонять,
А як коня в ногах стисне,
То всі вітри перегонять.
Зализняк оперся о седло, оглянулся, поднялся в стременах, пристальным взором окинул сотни. На целую версту растянулось гайдамацкое войско. Да, это войско. Пусть оно не пышно убрано, не играют перед сотнями литавры, не ласкают взор подобранные под одну масть кони, как в сотнях надворных войск. Не слышно шуток, не хохочут беззаботно всадники, забавляясь повешенными на шеи ружьями. Это собрались уярмленные и поруганные, кое-кто из них, может быть, впервые взял в руки заржавленный дедов самопал, но не выпустит его из рук, не попросит в бою пощады, пойдет туда, куда поведет их он, Зализняк. Максим почувствовал в груди что-то похожее на гордость. Ему, наймиту-поденщику, сотни людей вверили свою жизнь, свои надежды и чаяния.
Впереди ехали конные сотни. Это в большинстве своем были запорожцы и бывшие казаки надворной стражи, при полном вооружении, на добрых конях. Несколько дней тому назад к восставшим одна за другой присоединились почти все Чигиринские и смелянские сотни. Над сотнями трепетали на ветру привязанные к копьям разноцветные флажки. Сзади них ехали несколько конных сотен, собранных из крестьян, и только вслед за ними, не придерживаясь никакого строя, хотя они и были разбиты по сотням, немного поотстав, чтобы не глотать поднятую конскими копытами пыль, шли пешие гайдамаки. У многих из них вместо оружия была всё та же коса, с которой прошли они не одну десятину на панских сенокосах, или вилы, которыми перекидали неисчислимое количество снопов на панских токах. В самом конце катилось десятка два возов и шла батовня — вьючные кони.
У самой дороги, опираясь на косы, застыло с полдесятка косцов. Максим посмотрел на них, потом его взгляд упал дальше, туда, где между копнами травы бежал к лесу какой-то человек.
— Здорово, косари! — Зализняк съехал с дороги, придержал Орлика.
— Доброго здоровья, — нестройно ответили ему.
— Травы хорошие выдались?
Лысый старик, вытирая травой косу, кивнул головой на покос.
— Нечего бога гневить, неплохие, едва косу таскаешь. Говорил хозяин наш, что под лесом ещё лучше.
— А где же ваш хозяин? Не он ли там за копнами побежал?
— А какой же ещё леший.
Максим отпустил повод, и Орлик, которого он никогда не зануздывал, потянулся к траве.
— А вы чего же не бежали?
— А чего нам бежать? — ответил один из косцов. Сидя на покосе, он перевязывал на постолах волоку.[54] — Мокрый дождя не боится. Что с нас взять? Да и то сказать, разве вы не такие же люди, как мы? Может, и из нас кое-кто в гайдамаки думает пойти.
— Что-то долго думает. Скажите лучше, не проходил тут кобзарь слепой с хлопцем? — спросил Максим.
— Проходил ещё на рассвете. Вот там не он ли идет?
Зализняк обернулся и выехал на дорогу, где, постукивая палкой, шагал Сумный с Петриком.
Увидев Зализняка, Петрик сказал об этом деду, и они сели на обочине дороги. Максим подъехал к ним, слез с коня. Дед рассказывал недолго. Он подтвердил всё, о чем говорили другие лазутчики, которые вернулись утром: в городе войска немного, всё оно стоит в замке. Конфедераты почти все выехали из Черкасс. О том, что гайдамаки вышли из лесу, никто не знает.
Зализняк поскакал к гайдамакам. Он отделил конные сотни от пеших (последним наказал ускорить шаг и двигаться следом), повел их на Черкассы. Через полчаса были уже в городе. Завидев вооруженных всадников, люди попрятались в хаты, улицы опустели, и только собаки заливались по дворам да иногда из- под копыт с кудахтаньем кидалась перепуганная курица.
Промчались предместьем, широкой улицей выехали на торговый майдан. День был базарный, и при появлении гайдамаков на майдане поднялось что-то страшное. Все бросились врассыпную. Ревела оставленная на произвол скотина, трещала под ногами опрокинутая наземь с прилавков посуда, визжали женщины, разбегаясь по дворам.
Максим остановил коня, удивленно смотрел на всё это. Неподалеку от него крестьянин лупил кнутовищем по ребрам коня. Он пытался въехать в улочку, но его воз, крепко зацепившись колесом за соседний, запряженный волами, не мог сдвинуться с места. Максим поехал туда. Увидев Зализняка, крестьянин швырнул кнут и кинулся под воз, чтобы хоть самому проскочить в улочку, но с перепугу попал не туда и вылез возле заднего колеса, перед самой головой Орлика.
— Стой! — крикнул Зализняк. — Стой, говорю!
Крестьянин прижался к забору, подняв для защиты руки.
— Чего бежишь? — спросил Максим, наклоняясь с седла.
— Все бегут, и я тоже. Гайдамаки…
— Так что же, что гайдамаки?
— Резать всех будут…
— Кто это тебе сказал? — Максим едва сдерживал гнев.
Крестьянин отвел руки и только теперь взглянул на Зализняка.
— Атаман городовой на сходке.
— Атайан? Тот скажет. А у вас у самих ума нет? Поворачивай коня и не бойся ничего. Торгуй себе на здоровье да не будь дурнем.
— Мы сами не верили. Люди передавали, что никого не трогают. Но атаман…
Зализняк повернул коня и поехал назад. Сотни стояли на улице. Никто не отъезжал в сторону, не сходил с коня. Тем временем на базаре немного утихло. Часть торгующих убежала, те же, что превозмогли страх и остались на майдане, видя, что их никто не трогает, возились около своих возов, поглядывая искоса на гайдамаков.
Что-то нехорошее шевельнулось в сердце Максима: было и оскорбительно и больно, что крестьяне
