Стукачи
В следующем 1949 году я собирался пройти практику на конном заводе в районе Северного Кавказа. Но неожиданно был вызван в деканат, где мне сообщили, что дирекция Академии направляет меня в учебное хозяйство Батрачку. Я начал выяснять, чья это инициатива. Но все те, с кем я разговаривал, ссылались друг на друга. Я понял, что толку не добьюсь, и решил не ломать зря копья, а ехать, куда посылают. Появилось ощущение какой-то обреченности. Потом я понял, что это не было результатом только предчувствия.
Еще на третьем курсе профессор Д. А. Кисловский предложил мне такую работу — выяснить с помощью серологических реакций близость родства между лошадью, ослом, зеброй и куланом. В свободные от лекций часы я часто работал на кафедре генетики и разведения сельскохозяйственных животных. Рядом со входом на кафедру была дверь спецчасти академии. Я часто видел, как оттуда выскакивали раскрасневшиеся взволнованные студенты. Однажды через кого-то из студентов пригласили туда и меня. Начальник спецчасти представил меня какому-то человеку со шрамом на щеке, назвав его Иваном Ивановичем. Иван Иванович первым делом сказал, что ему известно, что у меня в тумбочке лежит привезенный с фронта револьвер. Я заявил, что этого не скрываю, так как револьвер «Смит Вессон», во- первых, без патронов, во-вторых, декоративный, в-третьих, все равно испорчен. Он потребовал, чтобы я его принес. Когда я это сделал (вынув из него предварительно некоторые детали), он сказал, что, согласно статье 182 Уголовного кодекса РСФСР мне грозит тюрьма за незаконное хранение оружия, но он мне поможет выпутаться из этой истории, если я соглашусь помочь ему. Я спросил, в чем будет заключаться моя помощь. Он пообещал поговорить со мной в следующий раз.
Тут я допустил непростительную недогадливость. Если бы я сразу понял, что он вербует меня в стукачи, и послал бы его ко всем чертям, то разговор, возможно, на этом прекратился бы. Но он решил, что я понял и колеблюсь. На следующий раз он разговаривал со мной так, как будто бы я уже согласился, и когда я, перебив его, заявил, что шпионить за товарищами — не моя профессия, он ужасно обозлился: «Мы что, с Вами в бирюльки играем? Вы еще пожалеете!»
Через некоторое время меня перевели в другую комнату общежития. Обычно комендант в расселение студентов старших курсов не вмешивался. Люди объединялись по четыре человека в комнате в зависимости от свободных мест и взаимных симпатий. Здесь же была проявлена поразительная настойчивость. Все стало ясно, когда в эту же комнату был поселен Коля Дзюба, о котором ходила слава стукача.
Решив, что удобнее жить с явным стукачом, чем с тайным, я не стал сопротивляться. Однако организовал с помощью своих товарищей слежку за Дзюбой. Мы выяснили, что он общается с Иваном Ивановичем в доме на Бутырском хуторе, квартира 91, что фамилия Ивана Ивановича Скоморохин, что доносы Дзюба посылает по почте, там же «до востребования» получает соответствующие инструкции и переводы на 147 рублей в месяц, что отец его работает в системе ГУЛАГа, а сам он проходил практику у отца в Карлаге.
Чтобы не вызвать у него подозрения в недоверии, я ему как-то плакался в жилетку о том, что безнадежно влюблен в Таню Покровскую — студентку с другого факультета (она заходила ко мне в общежитие по делам конно-спортивной секции и вызвала его любопытство), но она любит Павлика Волощика. Всю эту интерпретацию я потом услышал из уст следователя.
Снова арест
Итак, в мае я уехал на практику, а в июне отпросился в Москву для консультации с руководителем дипломной работы. Там меня и арестовали.
На учебно-опытной конюшне содержался трижды венчанный чемпион Советского Союза жеребец Будынок, доживающий свой век в качестве экспоната. Все конники относились к нему с почтением и проехаться на нем считалось большой честью. Утром я пошел на конюшню ко времени проминок и мне повезло — более достойного наездника не оказалось и промять Будьшка досталось мне. Отхаживая лошадь после легкой рыси, я заметил двух людей — одного в МГБешной форме, другого в штатском. Штатский подошел ко мне и спросил фамилию. Я назвался. Он сказал, что ему нужно со мной поговорить. Я понял, в чем дело, и спросил: «А ордер у Вас есть?». На что он невозмутимо ответил:
— Есть.
— Ну, тогда, — сказал я, — закончу проводку Будынка и к вашим услугам.
В общежитии сделали довольно поверхностный обыск и повели к коменданту, где сидели с полчаса. Оказывается, не застав меня на месте в общежитии, чекисты отпустили машину, а арестовав, заказали другую. Видимо, тогда с машинами было труднее, чем сейчас.
В машине я спросил:
— Куда вы меня везете, в Бутырку или Таганку? — я знал название только двух московских тюрем.
— Нет, — ответил один из них, — сначала к нам в гости, на Лубянку.
Дальше все происходило, как описано в романе Солженицына «В круге первом», с той только разницей, что я удивительно легко входил в новое естество. Более того, у меня, как ни странно, было какое-то приподнятое настроение. Я даже попытался запеть, но тут же был одернут. На допрос к следователю Русеву я попал еще «тепленьким», не побывавшим в общей камере, и очень голодным — наступила ночь, а меня еще не кормили.
Вошел во время допроса какой-то полковник и стали допрашивать вдвоем. Майор Русев орал: «Шпион, диверсион!» и матерился, а полковник мягким баритоном его останавливал:
— Не кричи, он мальчик хороший, он нам и так все расскажет. Ведь ты же не хочешь, — ласково обращался он ко мне, — чтобы тебе жопку набили?
Не знаю, «потек» ли бы я, если бы мне предъявили какие-то конкретные обвинения, но слишком широкий их диапазон вызвал во мне негативную реакцию. На все вопросы, кроме анкетных данных, я отвечал — нет, нет и нет.
Лубянка
Ночью меня ввели в камеру номер 60, где стояло шесть раскладушек, на которых спали мои сокамерники. Я предполагал, что приход нового человека вызовет интерес, и что-то громко сказал, но проснувшиеся зашикали:
— Тише, спи, завтра расскажешь.
Вскоре я узнал, что сон на Лубянке ценился более всего: на него отводилось шесть с половиной часов, но систематические ночные допросы сокращали и этот срок, приводя людей к постоянному недосыпанию.
Меня поместили на место, освобожденное сыном расстрелянного по делу Тухачевского Базилевича. Его следствие было самым коротким. На допрос вызвали всего один раз, и следователь сказал:
— Следствием установлено, что Вы являетесь сыном врага народа Базилевича. Признаете себя виновным?
Он ответил: «Признаю», — и через два дня его отвезли в Бутырку, где большинство сидело в ожидании решения ОСО или суда.
Ближайшим соседом по койке был десятиклассник Боря Карташев. Собственно, он был только переведен в 10-й класс и арестован во время каникул. Его обвиняли в причастности к какой-то мифической
