— Итак, действительно думают, что Екатерина покровительствует Марии Аскью и защищает ее от костра? — в раздумье спросил король.
— Да, так думают, ваше величество.
— Так пусть все увидят свое заблуждение и узнают, что Генрих Восьмой вполне заслуживает быть защитником веры и главой своей церкви, — воскликнул король с воспламенившимся взором. — Когда же я выказывал снисходительность и слабость пред наказаниями, чтобы могла явиться мысль о моей склонности к прощению и милосердию? Разве я не заставил взойти на эшафот даже Томаса Моруса и Кромвеля — двух знаменитых и в известном отношении благородных и великодушных людей — только за то, что они осмелились противиться моей власти и не принять моего учения? Разве я не послал на эшафот двух моих королев — двух прекрасных молодых женщин, любовь к которым еще наполняла мое сердце, даже когда я подверг их наказанию, — только за то, что они вызвали мой гнев? После таких блестящих примеров нашего карающего правосудия кто осмелится еще обвинять нас в снисходительности?
— Но в то время, ваше величество, — заметил Дуглас своим мягким, вкрадчивым голосом, — около вас не было еще королевы, признающей еретиков за истинно верующих и удостаивающей своей дружбы государственных изменников.
Король сдвинул брови, и его гневный взор остановился на приветливом и покорном лице графа.
— Вы знаете, я ненавижу эти скрытые нападки, — сказал он.— Если вы можете обвинить королеву в преступлении, говорите открыто. Если же вы этого не можете, то лучше молчите!
— Королева — благородная и высокодобродетельная особа, — сказал граф Дуглас. — Только иногда она подпадает влиянию своего великодушного сердца. Впрочем, быть может, королева с согласия вашего величества поддерживает переписку с Марией Аскью?
— Что вы говорите? Моя супруга ведет переписку с Марией Аскью? — крикнул Генрих громовым голосом. — Это — ложь, бесстыдная ложь, которую придумали, чтобы погубить королеву, так как всем хорошо известно, что я, много раз обманутый, наконец надеялся найти в этой женщине существо, которому я мог бы доверять. И теперь хотят лишить меня этого, отнять у меня и эту последнюю надежду; хотят, чтобы мое сердце совсем окаменело и чтобы в нем не могло найти уголка чувство сострадания. Ах, Дуглас, Дуглас, берегитесь моего гнева, если вы не сможете доказать то, что говорите!
— Ваше величество, я могу доказать это. Вчера еще леди Джейн передала ее величеству письмецо от Марии Аскью.
Король молчал некоторое время, мрачно опустив взор. Его три советника смотрели на него, затаив дыхание. Наконец Генрих снова поднял свою голову и устремил на лорда-канцлера свой взгляд, ставший серьезным и твердым.
— Милорд канцлер Райотчесли, — сказал он, — я даю вам разрешение свести Марию Аскью в застенок и попробовать, не помогут ли пытки вернуть на истинный путь эту заблудшую душу. Ваше высокопреосвященство, архиепископ Гардинер, даю вам слово обратить внимание на вашу жалобу относительно архиепископа кентерберийского, и, если только я найду ее справедливой, он не избегнет заслуженного наказания. Милорд граф Дуглас, я хочу доказать своему народу и всему миру, что я — все еще праведный и карающий наместник Бога на земле и что никакие убеждения, никакие соображения не могут смягчить мой гнев и удержать мою руку, когда она должна поразить голову виновного. А теперь, господа, объявим законченным наше совещание. Отдохнем немного от трудов и постараемся немного развлечься. Милорды Гардинер и Райотчесли, я отпускаю вас. Ты, Дуглас, будешь сопровождать меня и пойдешь со мной в малый приемный зал. Я хочу видеть вокруг себя веселые, смеющиеся лица. Позови ко мне Джона Гейвуда, а если ты встретишь во дворце каких-нибудь дам, попроси их оживить нас немного теми солнечными лучами, которые, по твоим словам, свойственны женщинам.
Смеясь, он оперся на плечо графа и вышел из кабинета.
Гардинер и Райотчесли стояли молча и смотрели вслед королю, который медленно и тяжело проходил через соседний зал, причем его веселый и смеющийся голос доносился до них.
— Он напоминает мне флюгер, который все время вертится в различные стороны, — сказал Гардинер, презрительно пожимая плечами.
— Он называет себя карающим мечом Божьим, а в сущности он — не что иное, как слабое орудие в наших руках, орудие, которым мы пользуемся по своему усмотрению, — добавил Райотчесли с хриплым смехом. — Бедный, жалкий глупец, считающий себя таким могущественным и сильным, думающий, что он — свободный, самодержавный король в своем государстве, и в действительности не подозревающий, что он — только наш слуга. Великий заговор близится к концу, и вскоре мы будем торжествовать. Со смертью Марии Аскью будет дан знак к образованию нового союза, который должен спасти Англию и растоптать под нашими ногами, как пыль, всех еретиков. Когда мы наконец свергнем Кранмера и возведем на эшафот Екатерину Парр, мы дадим Генриху другую королеву, которая примирит его с Богом и с нашей церковью, единственно истинной и спасительной.
— Аминь, да будет все так! — сказал Гардинер, и оба, взяв друг друга под руки, покинули кабинет.
VI
ДЖОН ГЕЙВУД
После стольких забот и волнений король нуждался в некотором развлечении и увеселении. Так как прекрасная, юная королева искала того же на охоте, среди природы, то Генрих должен был удовлетвориться удовольствиями другого рода. Его тяжеловесная, полная фигура мешала ему искать радостей вне дворца и потому придворные кавалеры и дамы должны были увеселять его здесь, в его залах, причем и в эти моменты радости и веселья король по большей части был принужден оставаться в своем подвижном кресле.
Сегодня подагра снова одолела Генриха. Этот могущественный король представлял собою тяжелую, безобразную массу, занимавшую все кресло.
Но придворные все-таки называли его красивым, обаятельным кавалером, а дамы улыбались ему, говоря своими вздохами и взорами, что они его любят, что он для них — все еще прекрасный, соблазнительный мужчина, как двадцать лет тому назад, когда он был еще молод, красив и строен.
Как они улыбались и смотрели на короля! Как леди Джейн, обыкновенно гордая и целомудренная девушка, словно сетями хотела опутать его своими жгучими взорами; как герцогиня Ричмонд, эта красивая, роскошная женщина, с чарующим смехом выслушивала его неприличные шутки и двусмысленные остроты! Бедный король! Его полнота мешала ему танцевать. А с каким удовольствием, с какой ловкостью он танцевал когда-то!… Бедный король! Его возраст не позволял ему петь. А с какой охотой он когда-то восхищал своим пением весь свой двор!…
Но тем не менее бывали еще прекрасные, восхитительные часы, когда человек снова оживал в короле, когда юность снова открывала в нем глаза и приветствовала его, принося с собой сладостные, чарующие радости.
У короля все же еще имелись глаза, чтобы видеть красоту; было сердце, чтобы чувствовать ее.
Как была прекрасна леди Джейн, эта белая лилия с глазами, светящимися, как звезды! Как прекрасна леди Ричмонд, эта пышная пурпурная роза с белыми жемчужными зубами!
И они обе улыбались ему, а когда король клялся им в своей любви, они стыдливо потуплялись и вздыхали.
— Вы вздыхаете, Джейн, потому что любите меня? — спросил Генрих.
— О, ваше величество, вы смеетесь надо мной! Моя любовь к вам была бы преступлением, так как королева Екатерина еще жива.
— Да, она жива, — прошептал король, и его лоб наморщился, а улыбка на мгновение исчезла с его губ.
Леди Джейн сделала ошибку. Она напомнила королю о его жене, когда было еще слишком рано просить о ее смерти.
Джон Гейвуд прочел эту мысль на лице своего повелителя и решил извлечь из нее пользу. Он хотел
