Францией, и назначивший на его место лорда Гертфорда, графа Сэдлея. Он тихо и без возмущения вернулся в свой дворец и, не имея больше возможности быть солдатом и полководцем, снова стал ученым и поэтом.
Дом Сэррея снова стал сборным пунктом для всех ученых и писателей Англии, и он всегда был готов с истинно княжеской щедростью прийти на помощь гонимому и подавленному таланту, дать убежище в своем доме преследуемому ученому. Это он спас от голодной смерти ученого Фокса, поселив его у себя дома; Гораций Юний давно уже был его постоянным врачом, а столь прославившийся позднее поэт Черчьярд служил у него пажом.
Любовь, искусство и наука смягчали боль ран, нанесенных королем честолюбию Сэррея, и теперь он не чувствовал никакого раздражения против короля, а почти был благодарен ему. Ведь только отозванию от армии был он обязан своим счастьем, и Генрих VIII, хотевший побольнее оскорбить его, дал ему величайшее счастье.
Теперь Сэррей улыбался при мысли, что король, отнимая от него жезл полководца, сам не зная того, дал ему взамен свою собственную жену и, желая унизить его, только возвысил.
Граф улыбнулся и снова взял в руки стихотворение, в котором хотел сегодня воспеть пред двором свою возлюбленную, прекрасную, таинственную незнакомку, никому неведомую Джеральдину.
— Стихи слишком грубы! — пробормотал он. — Наш язык удивительно беден! Он не способен передать всю силу обожания и глубину восхищения, которое я чувствую. Петрарка был гораздо счастливее меня. Его прекрасный, нежный язык звучит, как музыка, и сам по себе является гармоническим аккомпанементом любви. Ах, Петрарка, я завидую тебе, но все-таки не хотел бы поменяться с тобой ролями. Ведь твоя судьба была печальной и прискорбной. Ведь Лаура никогда не любила тебя; ведь она была матерью дюжины ребят, из которых ты ни одного не мог назвать своим!
Сэррей засмеялся в сознании своего собственного, гордого любовного счастья и схватил сонеты Петрарки, лежавшие около него на письменном столе, чтобы сравнить свой новый сонет с похожим на него произведением Петрарки.
Он так углубился в свое занятие, что даже не заметил, как сзади него раздвинулась портьера, скрывавшая дверь, и в кабинет вошла молодая, красивая женщина, вся сверкавшая бриллиантами и драгоценными камнями. Некоторое время она стояла на пороге и смеясь смотрела на лицо графа, по- прежнему углубленного в чтение.
Эта женщина отличалась поразительной красотой; ее большие глаза пламенели и сверкали словно вулкан, высокий лоб казался созданным для короны, да и на самом деле герцогская корона покоилась на ее черных волосах, длинными локонами ниспадавших на полные, круглые плечи. Ее высокая, царственная фигура была одета в белое атласное платье, богато украшенное горностаем и жемчугом; два бриллиантовых аграфа придерживали на плечах маленькую полумантию из пурпурового бархата, отделанного горностаем, покрывавшую ее спину и ниспадавшую до половины спины.
Такова была герцогиня Ричмонд, вдова побочного сына короля Генриха — Генри Ричмонда, сестра лорда Генри Говарда, графа Сэррея, и дочь герцога Норфолька.
С того времени как ее муж умер и она осталась двадцатилетней вдовой, герцогиня поселилась во дворце брата, отдавшись под его покровительство, и в свете их называли «нежно любящими братом и сестрой».
Ах, как мало знал свет, привыкший судить по наружному виду, о ненависти и любви их обоих! Насколько не догадывался он об истинных чувствах брата и сестры!
Генри Говард предложил сестре поселиться у него во дворце только потому, что надеялся, что она возьмет себя в руки и из уважения к нему положит известный предел своей вулканической чувственности, чтобы не преступать границ, налагаемых на нее общественной нравственностью и ее происхождением.
Леди Ричмонд приняла его предложение только потому, что у нее не было другого исхода. Жадный, скупой король назначил вдове своего сына слишком незначительную пенсию, она же давно растратила все свое состояние, полными пригоршнями разбрасывая его своим любовникам.
Генри Говард поступил так для того, чтобы поддержать честь своего имени, но он не только не любил своей сестры, но даже презирал ее.
Что же касается герцогини Ричмонд, то она положительно ненавидела брата, так как ее гордое сердце чувствовало себя приниженным им и обязанным ему благодарностью.
Но его презрение и ее ненависть представляли собой большую тайну для света, тайну, которую оба хранили настолько глубоко в душе, что едва ли сами отдавали себе ясный отчет в своих истинных чувствах.
Оба они неизменно прикрывали свои сокровенные чувства внешней любезностью, и только изредка кто-нибудь из них выдавал себя неосторожным словом или мимолетным взглядом.
XIII
БРАТ И СЕСТРА
Герцогиня осторожно, на цыпочках подкралась к брату, который все еще не замечал ее появления. Толстый персидский ковер скрадывал шум ее шагов, так что герцогиня уже вплотную подошла к брату, а тот все еще не знал об этом.
Тогда она перегнулась через его плечо и устремила сверкающий взор на бумагу, которую брат держал в руке, а затем прочла вслух громким, звучным голосом надпись, сделанную на рукописи: «Жалобная песнь, ибо Джеральдина показывается своему возлюбленному не иначе, как закутанная в густой вуаль!».
— Ах, вот как! — смеясь сказала герцогиня. — Ну, теперь я выследила твою тайну и ты должен будешь сдаться на милость победителя. Значит, ты любишь, и Джеральдиной зовут ту избранницу, которой ты посвящаешь свои стихотворения? Клянусь тебе, братец, что тебе придется дорого заплатить мне за эту тайну!
— Это вовсе не тайна, сестра, — сказал граф, спокойно улыбаясь и поднимаясь с дивана, чтобы поздороваться с герцогиней. — Это до такой степени не представляет собою секрета, что я даже собираюсь сегодня же вечером прочитать этот сонет на придворном празднике. Таким образом мне не понадобится твое молчание, Розабелла!
— Значит, прекрасная Джеральдина предстает пред тобой постоянно закутанной в густой вуаль, темный, как ночь? — задумчиво сказала герцогиня. — Но скажи же, братец, кто же эта Джеральдина? Я не знаю при дворе ни одной женщины, которую звали бы так!
— Из этого ты можешь заключить, что все это представляет собою просто вымысел, плод моей фантазии.
— Нет, нет! — смеясь возразила герцогиня. — Так пламенно и вдохновенно может писать только тот, кто действительно влюблен. Ты воспеваешь свою возлюбленную и называешь ее другим именем! Это очень просто! Не отрицай этого, Генри, потому что я знаю, что у тебя есть возлюбленная. Это можно легко прочесть в твоих глазах. И видишь ли, Генри, из-за этой-то возлюбленной и пришла я к тебе. Мне страшно больно, что у тебя нет ни малейшего доверия ко мне и что ты не хочешь сделать меня поверенной своих радостей и страданий. Значит, ты не знаешь, как нежно я люблю тебя, мой дорогой, благородный брат?
Она нежно обвила его шею рукой и наклонилась, чтобы поцеловать его.
Сэррей откинул назад голову и, схватив сестру за подбородок и пытливо глядя в ее глаза, недоверчиво улыбнулся и спросил:
— Тебе что-нибудь нужно от меня, Розабелла? Мне еще ни разу не приходилось радоваться проявлениям твоей нежности и сестринской любви, если дело не шло об исполнении какой-либо из твоих просьб.
— Как ты недоверчив! — воскликнула герцогиня, очаровательно надув губки и освобождая свое лицо из его рук. — Я пришла к тебе отчасти для того, чтобы предостеречь тебя, Генри, а отчасти для того, чтобы узнать, уж не таков ли предмет твоей любви, что предостерегать тебя бесполезно!
— Ну, вот видишь, Розабелла, я был прав, что твоя нежность не беспричинна. Ну, так от чего же ты
