— Она спасена! — пробормотал он про себя, пряча роковую записку в карман камзола и снова пришпиливая аграф на прежнее место. — Она спасена, и на этот раз король не подпишет ей смертного приговора.
Екатерина прочла письмо и спрятала его за лиф.
— Ваше величество, — остановил ее шут, — вы поклялись мне сжигать каждое письмо, которое я приношу вам от него, так как запретные любовные письма — вещь очень опасная. В один прекрасный день они могут заговорить и свидетельствовать против вас. Ваше величество, я не доставлю вам больше ни одного письма, прежде чем вы не сожжете этого.
— Джон, я сожгу, но сперва я должна как следует прочесть его, — возразила королева. — Теперь я прочла его только сердцем, но не взором. Итак, доставьте мне удовольствие хранить его еще несколько часов у себя на сердце.
— Вы поклянетесь, что еще сегодня сожжете его?
— Клянусь вам! — воскликнула королева.
— На этот раз с меня довольно. Вот вам бант!… Подобно знаменитой лисе, находящей, что виноград незрел, потому что она не может достать его, я говорю вам: «Возьмите ваш бант, он вовсе не нужен мне!».
Он отдал бант королеве, и она, смеясь, прикрепила его к плечу.
— Скажите же мне, Джон, когда вы наконец разрешите мне отблагодарить вас чем-либо более существенным, нежели слова, — сказала она с очаровательной улыбкой, протягивая ему руку. — Когда же вы наконец позволите своей королеве отплатить не одними словами за ваши услуги?
Джон Гейвуд поцеловал ее руку и печально сказал:
— Ваше величество! Я тогда потребую от вас награды, когда мои слезы и просьбы достигнут своего и убедят вас отречься от этой печальной и опасной любви. Право, в этот день я заслужу награду и с гордостью приму ее от вас.
— Бедный Джон, в таком случае вы никогда не получите награды, так как такого дня никогда не будет!
— Ну нет! я все же, вероятно, получу награду, но лишь от короля, и это будет такая награда, при которой люди теряют не только слух и физиономию, но всю голову! Ну, мы увидим! А до тех пор прощайте, ваше величество!… Мне пора идти к королю, так как кто-нибудь может неожиданно застать меня здесь и прийти к довольно умному выводу, что Джон Гейвуд — не всегда шут, но по временам исполняет роль и любовного посланца! Целую подол вашего платья!… Прощайте, ваше величество! Я должен спешить!
Шут снова прокрался через потайную дверь.
«А теперь мы посмотрим эту записку», — сказал он, выбравшись в коридор и удостоверившись, что его никто не видит.
Он достал записку из камзола и вскрыл ее.
— Мне незнаком этот почерк, — едва слышно пробормотал Гейвуд, — но несомненно, это написано женщиной.
«Веришь ли ты мне теперь, мой любимый? Я поклялась в присутствии короля и всего двора передать тебе этот бант и делаю теперь это. Ради тебя я охотно рискую своею жизнью, так как ты — моя жизнь и мне лучше умереть с тобою, чем жить без тебя. Я живу лишь в те минуты, когда покоюсь в твоих объятиях, и темная ночь, когда ты можешь быть у меня, становится для меня светлым солнечным днем. Будем молить Бога, чтобы поскорее наступила темная ночь, потому что такая ночь возвращает мне любимого человека, а тебе — твою счастливую жену. Джеральдина».
— Джеральдина! Кто это — Джеральдина? — пробормотал Джон Гейвуд, снова пряча в камзол записку. — Я должен распутать эту сеть лжи и обмана; мне необходимо знать, что все это значит. Здесь нечто большее, чем простая интрига, чем ложное обвинение. По-видимому, здесь кроется действительность. Королева должна была передать это письмо мужчине, и в нем говорится о сладостных воспоминаниях, о счастливых ночах. Итак, возможно тот, кому адресовано письмо, в заговоре против Екатерины, и нужно сказать, что тогда он — самый подлый ее враг, так как пользуется любовью в качестве орудия против нее. Здесь кроется коварная измена. Или здесь обманывают того, кому адресовано письмо, и он является невольным орудием в руках папистов, или он сам участвует в заговоре и взялся разыграть роль любовника королевы? Но кто бы мог это быть? Неужели Сеймур? Возможно, что и он, так как у него ледяное, коварное сердце и он мог бы быть способен на подобную измену. Но горе ему, если это — он! Тогда я пожалуюсь королю, и его голова скатится с плеч. А теперь к королю!
Однако прежде чем Гейвуд вернулся в приемный зал короля, открылась дверь королевского кабинета и оттуда вышла герцогиня Ричмонд с графом Дугласом.
Леди Джейн и Гардинер как бы случайно стояли близ дверей кабинета.
— Ну, что? Мы и там достигли своей цели? — спросил Гардинер.
— Да, мы достигли ее, — ответил граф Дуглас. — Герцогиня обвинила своего брата в любовной связи с королевой. Она сказала, что он время от времени оставляет свой дом и только утром возвращается. Она объявила, что три дня тому назад сама ночью выследила брата и видела, как он прошел во дворцовый флигель, занимаемый королевой, а одна из камеристок королевы сообщила герцогине, что в ту ночь королевы не было в ее комнатах.
— И что же, король выслушал ваше обвинение и не удушил вас в припадке гнева?
— Он до сих пор еще в том тупом состоянии ярости, когда лава еще только закипела и готовится прорваться сквозь кратер. Все еще мирно, но будьте уверены, что извержение лавы совершится и ее огненный поток погребет под собою тех, кому надлежит погибнуть.
— Королю известно и относительно банта? — спросила леди Джейн.
— Ему известно обо всем, — ответила герцогиня Ричмонд. — Но до нужного момента никто и не заподозрит его яростного гнева. Он сказал, что намерен внушить королеве полнейшую уверенность в том, что ее тайна не известна ему, чтобы тем вернее заполучить доказательство ее вины. Ну, а мы доставим ему это доказательство! А из этого следует, что королева безвозвратно погибла.
— Тише! Тише!… Дверь открылась, и идет обер-церемониймейстер, чтобы позвать нас в Золотую галерею.
— Ступайте, ступайте! — пробормотал Джон Гейвуд, крадясь за ними. — Я ведь тоже здесь и буду мышью, которая разгрызет те сети, куда вы хотите уловить мою великодушную львицу.
XV
БАНТ КОРОЛЕВЫ
Золотая галерея, где должен был состояться турнир поэтов, в этот день представляла собою действительно чарующее, феерическое зрелище. Гигантские зеркала в широких золотых рамах превосходнейшей резной работы покрывали стены и тысячами искр отражали свет огромных канделябров, освещавших зал. Повсюду пред зеркалами были расставлены самые редкие цветы, распространявшие свой одуряющий, но все же чарующий аромат и пестротою красок превосходившие огромные персидские ковры, которые покрывали весь зал и превратили его пол в неизмеримое цветочное ложе. Среди цветов были разбросаны столики с золотыми сосудами, в которых находились освежительные напитки; в конце огромной Золотой галереи помещался гигантский буфет с изысканнейшими и редчайшими закусками. Пока еще двери буфета были закрыты; когда же их открывали, буфет с галереей образовывал одну комнату.
Однако пока еще не перешли к реальным наслаждениям — двор был занят духовною пищею. Избранное, блестящее общество, наполнявшее зал, еще было принуждено некоторое время молчать и подавлять в себе злословие и клевету, шутки и лицемерие.
Только что наступила пауза. Король и Крук представили пред двором сцену из «Антигоны», и теперь двор отдыхал после сомнительного, хотя и «высокого» наслаждения внимательно слушать речь, в которой не понимаешь ни слова, но которую необходимо находить прекрасной, так как король сам был очарован ею.
