прекрасная супруга жаждет ваших мечтательных песен; ведь вы знаете, Говард, что она любит поэзию, а больше всего — вашу поэзию.
Екатерина почти не слышала слов короля. Ее взоры встретились с глазами Сеймура и глубоко погрузились в них. Но потом она потупилась, вся полная созерцанием своего возлюбленного, и задумалась о нем, не смея больше смотреть на него.
Когда король назвал ее по имени, она вздрогнула и вопросительно взглянула на него, потому что не слышала сказанного им.
«Она совсем не смотрит в мою сторону! — сказал себе Генри Говард. — О, эта женщина не любит меня, или, по крайней мере, ее рассудок берет верх над любовью. О, Екатерина, неужели ты так боишься смерти, что, страшась ее, готова отречься от своей любви? — Он с поспешностью отчаяния вынул свой портфель и мысленно продолжал: — Я заставлю ее обратить ко мне свои взоры, заставлю ее думать о себе и вспомнить данную мне клятву! Горе ей, если она не исполнит ее, если не подарит мне банта, в чем клялась так торжественно. Если королева нарушит данное мне слово, то и я нарушу это ужасное молчание и в присутствии короля и всего двора обвиню Екатерину в измене ее любви. Тогда у нее по крайней мере будет отнята возможность отречься от меня, потому что вслед за этим мы наверняка взойдем с нею оба на кровавый помост».
— Позволяет ли мне ее величество приступить к чтению? — спросил он вслух, совершенно забыв, что король уже дал ему приказ и что лишь от него одного могло исходить подобное позволение.
Екатерина с удивлением взглянула на графа, но потом ее взор упал на леди Джейн Дуглас, смотревшую на нее с умоляющим видом. Королева улыбнулась, вспомнив в ту минуту, что с нею говорит возлюбленный Джейн и что она поклялась бедной девушке ободрить удрученного графа Сэррея и обойтись с ним милостиво.
И она, с улыбкой склонившись к Говарду, сказала:
— Прошу вас, доставьте нашему празднику прекраснейшее украшение! Украсьте его благоухающим цветком вашей поэзии. Вы видите, все мы горим нетерпением услышать ваши стихи.
Король задрожал от гнева, и уничтожающее громовое слово уже было готово сорваться с его уст. Но он сдержался; он хотел сначала получить доказательство, хотел, чтобы его супруга была не только обвинена, но и осуждена, а для этого требовались улики, которые подтвердили бы ее виновность.
Генри Говард приблизился теперь к трону королевской четы и с сияющими взорами, с воодушевленным лицом стал читать ей дрожавшим от волнения голосом свои песни любви, обращенные к прекрасной Джеральдине.
После его первого сонета, послышался шепот одобрения. Лишь король мрачно смотрел пред собою, только королева оставалась безучастной и холодной.
«Вот превосходная актриса! — подумал Генри Говард в ожесточении своего горя. — Ни один мускул не дрогнул у нее в лице, а между тем этот сонет должен был напомнить ей самые прекраснейшие, самые священные мгновения нашей любви».
Королева оставалась безучастной и холодной. Но если бы Генри Говард перевел свои взоры на леди Джейн Дуглас, то увидал бы, как она бледнела и краснела, как улыбалась от восхищения и как при всем том ее взор туманился слезой.
Однако граф Сэррей не видел никого, кроме королевы, и ее вид заставлял его трепетать от гнева и боли. Глаза Говарда метали молнии, лицо пылало страстью; все его существо было полно воодушевлением отчаяния. В этот момент он с радостью испустил бы последний вздох у ног своей Джеральдины, если бы она только признала его, если бы только у нее хватило мужества назвать его своим возлюбленным.
Но ее благосклонное спокойствие, ее приветливое равнодушие выводили его из себя. Он смял бумагу в руке; буквы прыгали у него перед глазами, он не мог больше читать.
Однако поэт все же не хотел оставаться безмолвным. Как умирающий лебедь, жаждал он излить свое горе в последней песне и облечь в слова и звуки свое отчаяние и свою муку. Он не мог больше читать готовое стихотворение, но принялся импровизировать.
Как огненный поток лавы текли слова из его уст; в пламенных дифирамбах, в вдохновенных гимнах изливал Сэррей свою любовь и свои терзания. Гений поэзии витал над ним, окружая сиянием его благородное, задумчивое чело. Граф был лучезарно прекрасен в своем воодушевлении, и даже королева почувствовала себя увлеченной его словами.
Его любовные жалобы, томления, восторги и мрачные фантазии нашли отголосок в ее сердце. Екатерина поняла Говарда, потому что испытывала те же радости, то же горе и тот же восторг, хотя все это относилось вовсе не к нему.
Но, как было сказано, поэт воодушевил ее. Поток его страсти увлек молодую женщину. Она плакала при его жалобах, она улыбалась его радостным гимнам.
Когда Генри Говард наконец умолк, глубокая тишина водворилась в обширном, сияющем королевском чертоге. Все лица были глубоко взволнованны, и это всеобщее молчание было прекраснейшим триумфом поэта, так как оно доказывало ему, что даже зависть и недоброжелательство замолкли перед его дарованием.
Наступила короткая пауза, подобная тому знойному, жуткому затишью, которое обыкновенно предшествует буре, когда природа замирает на один миг, притаив дыхание, чтобы собраться с силой и ударить грозой. То была многозначительная, ужасная пауза, но лишь немногие понимали ее значение.
Леди Джейн, совершенно разбитая, едва переводя дух, прислонилась к стене. Она чувствовала, что меч повис над ее головой и что он убьет ее, если поразит любимого ею человека.
Граф Дуглас и архиепископ винчестерский машинально приблизились один к другому и стояли рука об руку, соединившись для пагубной борьбы, тогда как Джон Гейвуд прокрался к королевскому трону сзади и со свойственной ему саркастической манерой прошептал королю на ухо несколько эпиграмм, которые заставили Генриха против воли улыбнуться.
Но тут поднялась со своего места королева и кивнула Генри Говарду, приглашая его подойти ближе.
— Милорд, — заговорила она почти торжественным тоном, — благодарю вас как королева и как женщина за ваши благородные возвышенные песни, которые вы сочинили в честь женщины! А так как милость моего короля возвеличила меня и сделала меня первой женщиной в Англии, то мне подобает от имени всех женщин высказать вам свою благодарность. Поэту приличествует иная награда, большая, чем воину. Победителю на поле сражения подносят лавровый венок, вы же одержали не менее прекрасную победу, потому что завоевали сердца! Мы, женщины, объявляем себя побежденными, и от имени всех этих благородных женщин я назначаю вас их рыцарем! В знак того возьмите этот бант, милорд! Он дает вам право носить цвета королевы и в то же время обязывает вас быть рыцарем всех женщин!
Она отколола бант от своего плеча и подала его графу.
Тот опустился перед ней на одно колено и протянул уже руку за этим драгоценным и желанным залогом.
Но в этот миг король поднялся со своего места и с повелительным видом удержал руку королевы.
— Позвольте мне, — сказал он дрожащим от гнева голосом, — прежде рассмотреть этот бант и убедиться, достоин ли он послужить единственной наградой благородному лорду! Дайте мне рассмотреть бант!
Екатерина с удивлением взглянула на его лицо, которое подергивалось от волнения и бешенства, но без всякого колебания протянула ему бант.
— Мы погибли! — прошептал граф Сэррей, тогда как граф Дуглас и прелат обменялись торжествующими взорами, а леди Джейн в страхе и ужасе творила молитву в глубине своего сердца, почти не слыша злорадных и торжествующих слов, которые нашептывала ей на ухо герцогиня Ричмонд.
Король держал бант в руке и рассматривал его. Но его пальцы дрожали так сильно, что он не мог отстегнуть аграф, скрепляющий петли, и потому протянул украшение Джону Гейвуду.
— Эти бриллианты плохие, — сказал Генрих отрывисто и сухо. — Отстегни аграф, мы желаем заменить его вот этой булавкой. Тогда подарок получит двойную ценность для графа, как залог благоволения моего и королевы.
— Как вы милостивы сегодня! — улыбаясь заметил Джон Гейвуд. — Ни дать, ни взять — кошка, которая всегда позабавится немного мышью, прежде чем сожрать ее.
