— Впрочем, — решил он вдруг, — мы можем пообедать, не сходя с места. В нашем доме превосходный ресторан, и нам доставят все что угодно.
Шонар насторожился: как будет встречено его остроумное предложение?
— Отличная мысль! — обрадовался господин Бланшерон. — Надеюсь, вы не откажетесь сделать мне честь и составите мне компанию.
Шонар поклонился.
«Право же, превосходный малый, — подумал он. — Истинный посланец провидения».
— Что же вы желаете заказать? — спросил он своего амфитриона.
— Сделайте одолжение, закажите сами, — учтиво ответил тот.
— Смотри не раскайся, приятель! — пел художник, опрометью сбегая по лестнице.
Он направился в ресторан, подошел к стойке и заказал такое меню, что трактирный Ватель даже побледнел.
— Подайте бордоского.
— А кто будет платить?
— Уж конечно не я, — ответил Шонар. — Платить будет мой дядюшка, большой чревоугодник, вы увидите его у меня в мастерской. Но постарайтесь не ударить лицом в грязь и подайте обед не позже как через полчаса. И чтобы все было сервировано на фарфоре.
В восемь часов господин Бланшерон уже почувствовал неодолимую потребность поделиться с приятелем своими заветными идеями по части сахарной промышленности и подробно пересказал Шонару содержание сочиненной им брошюры.
Шонар аккомпанировал ему на рояле.
В десять часов друзья уже отплясывали галоп и обращались друг к другу на «ты». В одиннадцать они поклялись никогда не расставаться и написали завещания, в которых отказывали друг другу все свои богатства.
В полночь Марсель возвратился домой и застал их друг у друга в объятиях, они заливались слезами. В мастерской было уже на полпальца воды. Марсель наткнулся на столик и заметил роскошные остатки великолепного обеда. Заглянув в бутылки, он убедился, что они совершенно пусты.
Марсель попробовал было разбудить Шонара, но тот пригрозил его убить, если он вздумает похитить господина Бланшерона, который в данное время служил ему подушкой.
— Неблагодарный! — проворчал Марсель, вынимая из кармана фрака горсточку орехов. — А я-то принес ему поесть!
III
ВЕЛИКОПОСТНАЯ ЛЮБОВЬ
Как— то великим постом Родольф пораньше возвратился домой, намереваясь поработать. Но едва он сел за стол и обмакнул перо в чернильницу, как его внимание привлекли какие-то странные звуки, он приложился ухом к предательской перегородке, отделявшей его от соседней комнаты, прислушался и ясно различил диалог, который то и дело прерывался поцелуями и какими-то невнятными восклицаниями.
«Тысяча чертей!» Родольф, взглянув на часы. — Время еще раннее… а моя соседка — из тех Джульетт, что держат своих Ромео и после того, как пропоет жаворонок. Значит, сегодня мне не работать».
Он взял шляпу и вышел.
Подойдя к привратницкой, чтобы сдать ключ от комнаты, он застиг жену швейцара в объятиях какого-то франта. Бедная женщина так растерялась, что добрых пять минут не могла дернуть за шнурок, чтобы отворить Родольфу дверь.
«Оказывается, бывают мгновенья, когда привратницы снова превращаются в женщин», — подумал Родольф.
В парадном он увидел пожарного с расфранченной кухаркой, они держали друг друга за руки и обменивались залогами любви.
«Есть же, однако, еретики, которым и невдомек, что теперь пост», — подумал Родольф при виде бравого вояки и его дебелой подруги.
И он направился к приятелю, который жил неподалеку.
«Если я застану Марселя дома, — раздумывал он, — мы с ним весь вечер посплетничаем о Коллине. Надо же чем-нибудь заниматься…»
На его оглушительный стук дверь чуточку приотворилась, и показался скудно одетый молодой человек: на нем были только рубашка и монокль.
— Сейчас тебя принять не могу, — сказал он Родольфу.
— Почему? — спросил тот.
— Смотри! — Марсель, указывая на женскую головку, видневшуюся из-за гардины. — Вот тебе ответ.
— Ответ неважный, — сказал Родольф, когда дверь захлопнулась перед его носом.
«Как же быть, — раздумывал он, оказавшись на улице, — не отправиться ли к Коллину? Посплетничаем о Марселе».
На Западной улице, обычно темной и безлюдной, Родольф заметил какую-то тень, которая уныло расхаживала взад и вперед, бормоча что-то похожее на стихи.
— Что это за рифмы? И кого это он тут поджидает? Да это ты, Коллин!
— Родольф! Кого я вижу! Куда ты?
— К тебе.
— Вряд ли застанешь меня дома.
— Что ты тут делаешь?
— Жду.
— Чего?
— Ну вот! — ответил Коллин с шутливым пафосом. — Чего же можно ждать, когда тебе двадцать лет, когда на небе сверкают звезды, а в воздухе звучат песни?
— Изъясняйся прозой.
— Я жду девушку.
— Желаю удачи! — Родольф и продолжал путь, разговаривая сам с собою: «Ну и ну! Как видно, сегодня день святого Купидона и на каждом шагу мне будут попадаться влюбленные. Это безнравственно, возмутительно! И о чем только думает полиция!»
Люксембургский сад был еще открыт, и Родольф решил пересечь его, чтобы сократить путь. В пустынных аллеях то и дело мелькали какие-то тесно обнявшиеся парочки, казалось, они были вспугнуты шумом его шагов и искали, по выражению поэта, приюта в сладостном сумраке и тишине.
«Вот вечер, какие описывают в романах», — думал Родольф.
Но и сам он под конец невольно проникся какой-то грустной истомой, он сел на скамью и меланхолически залюбовался луной.
Немного погодя он уже очутился во власти каких-то лихорадочных галлюцинаций. Ему казалось, будто мраморные боги и герои, населяющие сад, сходят с пьедесталов и начинают ухаживать за своими соседками — небожительницами и героинями, он ясно услышал, как толстый Геркулес обращается с мадригалом к Велледе, туника которой, казалось Родольфу, как-то странно укоротилась.
Он заметил, что лебедь, обычно красующийся посреди бассейна, поплыл к приютившейся неподалеку нимфе.
«Вот и Юпитер направляется на свидание к Леде, — подумал Родольф, принимая всерьез всю эту мифологию. — Лишь бы их не настиг сторож!»
Он стиснул голову руками, и в его мозг словно вонзились некие шипы. Но в самый разгар упоительных мечтаний его внезапно вернул к действительности сторож, он подошел к Родольфу и хлопнул его по плечу.
— Сад закрывается, сударь, — сказал он.
«Тем лучше, — подумал Родольф. — Останься я здесь еще минут пять — в сердце у меня распустилась бы уйма незабудок — больше чем на всех берегах Рейна и во всех романах Альфонса Карра».
И он поспешил прочь из сада, напевая чувствительный романс, служивший ему любовной
