глубины души. Он отодвинул бруствер из книг, высившийся между ним и Шонаром, поставил тарелку на середину стола и сказал очень ласково:
— Позвольте, сударь, предложить вам разделить со мной это блюдо.
— Я не могу вас лишать его, сударь, — ответил Шонар.
— Но тем самым вы лишаете меня удовольствия сделать вам приятное.
— Если так, сударь…
И Шонар подставил свою тарелку.
— Позвольте предложить вам не голову, а…
— Нет, нет, сударь, — воскликнул Шонар, — на это я уж никак не могу согласиться.
И все же, пододвинув к себе тарелку, Шонар заметил, что незнакомец положил ему именно тот кусок, который он якобы собирался оставить себе.
— Что же это он разыгрывает великодушие! — мысленно проворчал Шонар.
— Хоть у человека голова и самая благородная часть тела, у кролика она наименее приятная, — заметил незнакомец. — Многие терпеть не могут кроличью голову. А я, наоборот, обожаю.
— В таком случае я крайне сожалею, что ради меня вы лишили себя этого удовольствия, — ответил Шонар.
— Как так? Простите, голова у меня, — возразил человек с книжками. — Даже имел честь обратить ваше внимание…
— Позвольте, — сказал Шонар, поднося свою тарелку к самому носу незнакомца. — Что же это, по- вашему?
— Вот так штука! Что я вижу! О боги! Еще голова! Да это кролик бицефал, — вскричал неизвестный.
— Би…? — переспросил Шонар.
— …цефал. Слово греческое. И в самом деле, господин де Бюффон, писавший свои сочинения не иначе как в манжетах, упоминает о таких удивительных случаях. Ну что ж, я рад, что могу отведать подобного чуда природы.
Благодаря этому инциденту сотрапезники окончательно разговорились. Чтобы не остаться в долгу, Шонар потребовал литр вина. Человек с книжками заказал второй литр. Шонар угостил собеседника салатом. Человек с книжками ответил десертом. К восьми часам вечера на их столике уже красовалось шесть пустых бутылок. Мало-помалу они разоткровенничались, побуждаемые обильными возлияниями, они рассказали друг другу свою биографию и под конец знали один другого так, словно никогда не разлучались. Выслушав признания Шонара, человек с книжками поведал художнику, что зовут его Густав Коллин, что работает он на поприще философии, а живет уроками математики, схоластики, ботаники и нескольких других наук, оканчивающихся на «ика».
Все деньжонки, какие Коллин сколачивал, бегая по урокам, он тратил на покупку книг. Его ореховое пальто было хорошо знакомо всем букинистам на набережной от моста Согласия до моста Сен-Мишель. Что он делал со всеми этими книгами — никому не было известно, в том числе и ему самому. У него их было такое множество, что на прочтение их не хватило бы целой жизни. Но привычка покупать книги превратилась у него в настоящую страсть. Когда ему случалось вечером возвратиться домой без новой книжки, он сетовал, перефразируя слова Тита: «Сегодня у меня день пропал зря». Учтивые манеры Коллина, его привычка говорить, сочетая как в мозаике всевозможные стили, чудовищные каламбуры, которыми он уснащал речь, совершенно покорили Шонара. Художник тут же попросил у нового знакомого позволения внести его имя в знаменитый реестр, о котором мы уже упоминали.
Они вышли от «Матушки Кадэ» в девять часов под изрядным хмельком, походка их свидетельствовала о продолжительной беседе с бутылками.
Коллин предложил Шонару чашку кофея, и тот принял предложение с условием, что, в свою очередь, позаботится о спиртном. Они зашли в кафе на улице Сен-Жермен-л'Оссеруа, под вывеской «Мои, божество игр и веселья».
Когда они входили в кабачок, между двумя его завсегдатаями разгорелась ссора. Один из них был молодой человек с лицом, утопавшим в пышной разноцветной бороде. Как бы в противовес этой пышной растительности на подбородке, на макушке его сияла преждевременная лысина, так что голова напоминала голое колено, которое тщетно пытался прикрыть пучок волос, столь редких, что их можно было бы пересчитать. На незнакомце был черный фрак с заплатами на локтях, когда же он взмахивал руками, то под мышками зияли вентиляционные отверстия. Брюки его, пожалуй, могли сойти за черные, зато башмаки, по- видимому никогда и не бывшие новыми, казалось, уже несколько раз обошли вокруг света на ногах Вечного Жида.
Шонар заметил, что его друг Коллин и бородатый юноша обменялись приветствиями.
— Вы с ним знакомы? — он философа.
— Не то чтобы знаком, но мы иногда встречаемся в библиотеке, — отвечал тот. — Он, кажется, литератор.
— Во всяком случае, одет как литератор, — заметил Шонар.
Человеку, с которым пререкался юноша, было лет сорок, судя по огромной голове, выраставшей у него прямо из плеч, при полном отсутствии шеи, он был предрасположен к апоплексии, его приплюснутый лоб, чуть прикрытый маленькой ермолкой, свидетельствовал о непроходимой глупости. То был господин Мутон, чиновник мэрии IV округа, ведавший записью смертей.
— Господин Родольф! — восклицал он тонким, как у евнуха, голосом и при этом теребил молодого человека, держа его за пуговицу. — Хотите знать мое мнение? Так вот: все газеты — ни к чему. Предположим так: я отец семейства, не правда ли? Так вот. Я прихожу в кафе, чтобы сыграть партию в домино. Следите внимательно за ходом моей мысли.
— Дальше, дальше, — сказал Родольф.
— Так вот, — продолжал папаша Мутон, при каждой фразе он так ударял кулаком по столу, что дребезжали бокалы и кружки. — Беру это я газеты и что же вижу? Одна говорит — белое, другая — черное, и тра-та-та, и тра-та-та. Какая мне от этого польза? Я добропорядочный отец семейства, я прихожу сыграть…
— Партию в домино, — подсказал Родольф.
— Каждый вечер, — продолжал господин Мутон. — Теперь предположим… Сами понимаете…
— Отлично понимаю, — поддакнул Родольф.
— Попадается мне статья, которая идет вразрез с моим мнением. Это меня бесит, и я порчу себе кровь. Ведь все газеты, господин Родольф, все газеты — одно вранье. Вранье, вранье, — завопил он пронзительным тенорком, — а журналисты — не что иное, как разбойники, борзописцы!
— Однако, господин Мутон…
— Да, да, разбойники, — не унимался чиновник. — От них-то и все несчастья. Это они придумали и революцию и ассигнации, доказательством этому — Мюрат.
— Простите, — поправил его Родольф, — вы хотите сказать: Марат.
— Вовсе нет, именно Мюрат, — настаивал господин Мутон, — я сам видел его похороны в детстве.
— Уверяю вас…
— Даже такую пьесу в цирке показывали…
— Вот оно как! Так, выходит, это Мюрат.
— Ну, а я о чем вам битый час толкую? — вскричал упрямый Мутон. — Мюрат, тот самый, что работал в подвале. Теперь предположим на минутку… Разве можно порицать Бурбонов за то, что они его гильотинировали, раз он предатель?
— Кто гильотинировал? Кого? Какой предатель? Что вы говорите? — завопил Родольф, теперь уже он схватил господина Мутона за пуговицу.
— Ну, Марат.
— Да нет, да нет же, господин Мутон, — М-ю-р-а-т. Поймите же наконец, черт возьми!
— Ясное дело. Сволочь Марат. Он предал императора в тысяча восемьсот пятнадцатом году. Вот поэтому-то я и говорю, что все газеты на один лад, — продолжал господин Мутон, развивая свои политические взгляды. — Знаете ли, чего бы мне хотелось, господин Родольф? Предположим на минутку… Мне бы хотелось иметь хорошую газету… Небольшую… Но хорошую. Без всяких фраз. Вот!
