память о прошлом, идите, перед вами гладкая дорога, и нам хочется, чтобы долгие годы вы шли по ней без преткновений, но особенно хочется нам, чтобы вся эта роскошь, все эти восхитительные наряды не превратились в скором времени в саван, в котором навеки уснет ваша жизнерадостность.
Так говорил художник Марсель юной мадемуазель Мими, когда они случайно встретились вскоре после ее вторичного развода с поэтом Родольфом. Хотя Марсель, составляя ее гороскоп, и старался говорить не слишком язвительно, его высокопарная речь не обманула мадемуазель Мими, и девушка поняла, что художник не питает ни малейшего уважения к ее новому титулу и немилосердно издевается над ней.
— Какой вы злой, Марсель, — сказала мадемуазель Мими. — Это нехорошо с вашей стороны! Ведь я к вам всегда относилась с симпатией, пока дружила с Родольфом. А если мы с ним разошлись, то только по его вине. Ведь он сам выгнал меня, и даже не дал мне опомниться. А как он обращался со мной последние дни! Что ни говорите, мне было очень тяжело. Вы не знаете, что за человек Родольф, он злой, ревнивый, он поедом ел меня. Правда, он меня любил, но такая любовь опасна, она может убить. Как тяжело мне жилось эти полтора года! Поверьте, Марсель, я вовсе не хочу перед вами рисоваться, но я так настрадалась с Родольфом! Да вы и сами это знаете. Уверяю вас, я ушла от него не потому, что он беден, совсем нет! Я с детства привыкла к бедности. И, повторяю вам, не я от него ушла, а он сам меня прогнал. Он растоптал мое самолюбие, он заявил, что если я останусь у него, значит, я совсем бессовестная. Он сказал, что разлюбил меня, что мне надо подыскать себе кого-нибудь другого. Он дошел до того, что сам обратил мое внимание на одного молодого человека, который ухаживал за мной, Родольф так упорно толкал меня к нему, что прямо- таки свел нас. И я с ним сошлась, отчасти с досады, отчасти по необходимости, но уж никак не по любви. Вы отлично знаете, что я не выношу юнцов, они нудные и сентиментальные, как шарманка. Да нечего говорить, что сделано, то сделано, и я ни в чем не раскаиваюсь, и если бы пришлось опять, поступила бы так же. А теперь, когда я от него ушла и он знает, что я счастлива с другим, он бесится и страдает. На днях один знакомый встретил его, у него были заплаканные глаза. Меня это не удивляет, я не сомневаюсь, что так и будет, и он станет бегать за мной. Но можете ему передать, что он ничего не добьется, что на этот раз я ушла всерьез и окончательно. А вы давно его видели, Марсель? Правда ли, что он очень изменился? — спросила Мими уже совсем другим тоном.
— Да, изменился, — ответил Марсель. — И даже очень.
— Он в отчаянии, я в этом не сомневаюсь. Но что я могу поделать? Тем хуже для него. Сам захотел. Надо же было положить этому конец. Теперь утешайте его вы.
— Ничего, ничего, — спокойно сказал Марсель. — Все уже в прошлом, Мими. Беспокоиться не о чем.
— Вы говорите неправду, дорогой мой, — возразила Мими с иронической гримаской. — Он не так-то скоро утешится. Если бы вы знали, в каком виде я его застала накануне того дня, когда ушла. Это было в пятницу. Мне не хотелось ночевать у моего нового друга, потому что я суеверная, а пятница — тяжелый день.
— Вы ошибаетесь, Мими, в делах любви пятница счастливый день. Древние называли его dies Veneris* [День Венеры (лат.)].
— Я не знаю латыни, — ответила Мими. — Так вот, — продолжала она, — распростившись с Полем, я пошла к Родольфу и увидела, что он караулит меня на улице. Было уже поздно, за полночь, и я проголодалась, потому что плохо пообедала. Тут я попросила Родольфа достать чего-нибудь к ужину. Через полчаса он вернулся, он обегал несколько кабачков, но принес не бог весть что: хлеба, вина, сардинок, сыру и яблочный пирог. Пока его не было, я улеглась. Он пододвинул столик к кровати. Я делала вид, будто не смотрю на него, а на самом деле наблюдала. Он был бледный как смерть, весь дрожал и метался по комнате, словно человек, у которого душа не на месте. В углу он заметил узелки с моими пожитками. Ему, по-видимому, тяжело было их видеть, и он их загородил ширмой. Когда все было готово, мы принялись за еду, он налил мне вина, но мне уже не хотелось ни пить, ни есть, и на сердце стало тоскливо. Было холодно, потому что дров у нас не осталось, в трубе завывал ветер. Было очень грустно. Родольф смотрел на меня, взгляд у него был неподвижный. Он взял меня за руку, и я чувствовала, как дрожит его рука, она была в одно и то же время и горячей и ледяной.
«Это поминки по нашей любви», — сказал он тихонько.
Я ничего не ответила, но у меня не хватило духу отнять у него руку.
«Мне хочется спать, — сказала я наконец. — Время позднее. Пора ложиться».
Родольф посмотрел на меня. Чтобы согреться, я закутала себе голову его шарфом. Он, ни слова не говоря, снял с меня шарф.
«Зачем снимаешь? — я. — Я озябла».
«Прошу тебя, Мими, — ответил он, — тебе это ничего не стоит — надень еще раз свой полосатый чепчик».
Он имел в виду ситцевый чепчик в полоску, коричневый с белым. Родольфу очень нравился на мне этот чепчик, он напоминал ему несколько чудесных ночей — мы ведь вели счет счастливыми ночами. Я подумала, что буду спать возле него в последний раз, и не решилась отказать ему в этой прихоти. Я встала и пошла за чепчиком, он уже был уложен вместе с другими вещами. Случайно я не поставила ширму на прежнее место. Родольф заметил это и опять загородил свертки.
«Спокойной ночи», — сказал он.
Я ответила: «Спокойной ночи…»
Я думала, что он поцелует меня, и я бы его не оттолкнула, но он только взял мою руку и поднес к губам. Вы знаете, Марсель, как он любил целовать мне руки! Я услышала, что у него стучат зубы, и почувствовала, что он похолодел, словно мрамор. Он все жал мою руку, а голову склонил мне на плечо, и вскоре плечо стало совсем мокрым. Он был в ужасном состоянии. Чтобы не кричать, он кусал простыню, но я все же слышала его заглушенные рыдания и чувствовала, как слезы капают мне на плечо — сначала они обжигали его, потом стали леденить. Тут я призвала на помощь все свое мужество, это мне далось нелегко. Если бы я сказала хоть одно слово, если бы обернулась, мои губы встретились бы с губами Родольфа, и мы помирились бы еще раз. Ах! На минуту мне показалось, что он вот-вот умрет у меня на руках или же сойдет с ума, как это с ним чуть не случилось однажды — помните? Я уже готова была сдаться, ведь я все понимала, я готова была сделать первый шаг, готова была обнять его, ведь только бесчувственный человек мог бы устоять при виде таких страданий. Но тут мне вспомнились слова, которые он сказал накануне: «Если ты останешься со мной, значит, у тебя нет совести. Ведь я разлюбил тебя». Как вспомнила я это, у меня все внутри закипело, и, честное слово, если бы он тогда умирал и я могла бы спасти его одним поцелуем, я отвернулась бы от него! Под конец я от усталости задремала. Я все еще слышала его рыдания, и клянусь вам, Марсель, он рыдал всю ночь напролет. А когда рассвело и я увидела возле себя в постели, где спала в последний раз, своего возлюбленного, которого собиралась покинуть, чтобы перейти в объятия другого, я не на шутку испугалась — так изменилось от горя его лицо!
Оба мы молчали, он встал, сделал два-три шага и чуть было не упал — до того он был слаб и подавлен. Но все же он поспешно оделся и только спросил, как у меня идут дела и когда я уеду. Я ответила, что сама не знаю. Он ушел, не простившись, даже не пожав мне руку. Вот как мы с ним расставались. Какой же, должно быть, был для него удар, когда он, вернувшись домой, уже не застал меня!
— Это было при мне, — ответил Марсель. Мими слушала, тяжело дыша после долгого рассказа. — Когда он брал у привратницы ключ, она сказала ему: «Девочка ушла». — «Меня это не удивляет, — бросил Родольф. — Я так и думал». И он пошел к себе наверх, и я вместе с ним, потому что боялся за него. Но мои опасения не оправдались.
«Сейчас уже слишком поздно, чтобы подыскивать другую комнату. Придется отложить до утра. Тогда пойдем вместе, — сказал он мне. — А теперь — обедать».
Я подумал, что он собирается напиться, но ошибся. Мы очень скромно пообедали в ресторане, где вы не раз бывали с ним. Я заказал боннского вина, чтобы Родольф немного забылся.
«Это любимое вино Мими, — сказал он. — Мы частенько пили его вот за этим самым столиком. Помню, однажды она — в который уже раз! — протянула мне бокал и говорит: „Налей еще, оно действует на меня как бальзам“* [Непереводимая игра слов, основанная на почти одинаковом звучании французского слова „baume“ (бальзам) и названия вина „Beaune“. — Прим. перев]. Каламбур не из удачных, правда? Под стать разве что любовнице какого-нибудь водевилиста. Но Мими умела пить, ничего не скажешь».
Видя, что Родольф хочет удариться в воспоминания, я заговорил о другом, и о вас больше не было речи.
