Возвращение Чорба. Стихи

     моей заученной мольбе,
что рядом склеп, где статуя немая,
     воспоминанье о тебе.

О, смена встреч, обманы вдохновенья.
     В обманах смысл и сладость есть:
не жажда невозможного забвенья,
     а увлекательная месть.

И вот душа вздыхает, как живая,
     при убедительной луне,
в живой душе искусно вызывая
     все то, что умерло во мне.

Но только с ней поникну в сумрак сладкий
     и дивно задрожит она,
тройным ударом мраморной перчатки
     вдруг будет дверь потрясена.

И вспомнится испанское сказанье,
     и тяжко из загробных стран
смертельное любви воспоминанье
     войдет, как белый великан.

Оно сожмет, тожественно, без слова,
     мне сердце дланью ледяной,
и пламенные пропасти былого
     вдруг распахнутся предо мной.

Но, не поняв, что сердцу нежеланна,
     что сердце темное мертво,
доверчиво лепечет Донна Анна,
     не видя гостя моего.

1924

La Bonne Lorraine[2]

Жгли англичане, жгли мою подругу,
на площади в Руане жгли ее.
Палач мне продал черную кольчугу,
клювастый шлем и мертвое копье.

Ты здесь со мной, железная святая,
и мир с тех пор стал холоден и прост:
косая тень и лестница витая,
и в бархат ночи вбиты гвозди звезд.

Моя свеча над ржавою резьбою
дрожит и каплет воском на ремни.
Мы, воины, летали за тобою,
в твои цвета окрашивая дни.

Но опускала ночь свое забрало,
и, молча выскользнув из лат мужских,
ты, белая и слабая, сгорала
в объятьях верных рыцарей твоих.

1924

Берлин

Годовщина

В те дни, дай Бог, от краю и до краю
гражданская повеет благодать:
все сбудется, о чем за чашкой чаю
мы на чужбине любим погадать.

И вот последний человек на свете,
кто будет помнить наши времена,
в те дни на оглушительном банкете,
шалея от волненья и вина,

дрожащий, слабый, в дряхлом умиленье
поднимется… Но нет, он слишком стар:
черта изгнанья тает в отдаленье,
и ничего не помнит юбиляр.

Мы будем спать, минутные поэты;
я, в частности, прекрасно буду спать,
в бою случайном ангелом задетый,