к ней на манер окаянного паразита? (Бонидзе? Блонский? – Нет, это из истории с БИНТ'ом). Быть может, во мне присутствует примесь кавказской княжеской крови? Откуда взялись в газетных вырезках, полученных мною из Англии в связи с лондонским изданием “A Kingdom by the Sea” (чудное певучее название), кивки в сторону мистера Набарро, английского политического деятеля? И почему Ивор прозвал меня “Мак-Набом”?
Без фамилии я с моим вновь приобретенным сознанием оставался все-таки нереальным. Бедный Вивиан, бедный Вадим Вадимович, он был всего лишь плодом чьего-то – даже не моего собственного – воображения. Кошмарная подробность: в русской скороговорке длинноватое имя-отчество привычно глотается – “Павел Павлович”, при обращении к нему с торопливым вопросом, начинает звучать как “Палпалыч”, а неудобопроизносимое, длинное, словно ленточный червь, “Владимир Владимирович” приобретает в речевой передаче сходство с “Вадим Вадимычем”.
Я сдался. И когда я сдался окончательно, моя звучная фамилия подкралась сзади, будто проказливое дитя, внезапным воплем заставляющее подскочить клюющую носом няньку.
Оставались еще другие проблемы. Где я? Как раздобыть немного света? Как наощупь отличить в темноте выключатель лампы от кнопки звонка? Кем, помимо меня самого, был тот, другой человек, обещанный мне, мне принадлежащий? Я различил синеватые завеси на сдвоенных окнах. Почему бы их не раздернуть?
Кое-какие приметы подготовили меня к напастям головокружения и тошноты, но все же я не ожидал, что ноги мои поведут себя столь неподобающим образом, когда, ослабелый и одинокий, блаженно выбрался из кровати в ту первую ночь открытий. Подлая сила тяжести тут же меня и унизила: ноги попросту сложились подо мной. Падение всполошило ночную няньку, она помогла мне вернуться в постель. Затем я заснул. Ни до того, ни после не приходилось мне спать с таким наслаждением.
Когда я проснулся, одно из окон было распахнуто настежь. И разум мой, и зрение уже достаточно обострились, чтобы я смог различить лекарства на столике у кровати. Среди этих жалких насельников я приметил нескольких замешкавшихся путешественников, прибывших сюда из иного мира: прозрачный пакет с немужским носовым платком, найденным и отстиранным кем-то из служителей больницы; крохотный золотой карандашик, вечно выглядывающий из всякой всячины, заполняющей дамскую сумочку; арлекинские солнечные очки, по какой-то причине внушавшие мысль не о защите от резкого света, а о сокрытии век, распухших от слез. Сочетание этих ингредиентов создавало в итоге ослепительный фейерверк смыслов, и в следующий миг (совпадение оставалось еще на моей стороне) дверь моей комнаты дрогнула: мелкое беззвучное движение на миг беззвучно замерло и снова продолжилось медленной, бесконечно медленной чередой многоточий, набранных диамантом. Я издал восторженный рев, и в палату вступила Реальность.
4
Нижеследующей нежной сценой я полагаю эту автобиографию завершить. Меня вкатили в увитую розами галерею для “особых выздоравливающих” второй и последней моей больницы. Ты откинулась рядом со мной в шезлонге, почти в той же позе, в какой я оставил тебя 15-го июня в Гандоре. Весело ты пожаловалась, что женщина в комнате радом с твоей на первом этаже больничной пристройки, то и дело проигрывает граммофонные записи птичьего пения, надеясь заставить пересмешников больничного парка подражать соловьям и дроздам, привычным ей по Дорсету или Девону. Ты отлично понимала, что мне необходимо кое-что выяснить. Нас обоих томила неловкость. Я привлек твое внимание к красоте всползающих кверху роз. Ты сказала: “Все красиво на фоне неба”, – и извинилась за “афоризм”. В конце концов, я самым небрежным тоном спросил, как тебе показался отрывок из “Ардиса” – тот, что я дал тебе прочитать перед тем, как отправиться на прогулку, из которой вернулся только теперь, три недели спустя, в Катапульту, штат Калифорния.
Ты отвела взгляд. Ты окинула им лиловые горы. Ты прочистила горло и отважно ответила, что он тебе совершенно не показался.
То есть она не выйдет замуж за сумасшедшего?
То есть она выйдет замуж за нормального человека, умеющего отличить пространство от времени.
Объяснись.
Ей не терпится прочитать остальную рукописи, но
Юная, грациозная, ужасно милая, безнадежно невзрачная Мэри Миддл явилась предупредить, что когда позвонят к чаю, мне придется вернуться. Минут через пять. Другая сестричка помахала ей с исполосованного солнцем конца галереи, и она упорхнула.
В этой больнице (сказала ты) полным-полно умирающих американских банкиров и совершенно здоровых англичан. Я описал человека, воссоздающего в воображении недавнюю вечернюю прогулку. Прогулку из пункта В (веранда) к пункту П (парапет, питомник). Бегло воссоздающего череду попутных явлений – ребенка на качелях в саду виллы, кружение брызгалки на лужайке, пса, погнавшегося за мокрым мячом. Рассказчик достигает мысленно пункта П и застывает, – он смущен и расстроен (совершенно безосновательно, как мы увидим) своей неспособностью произвести воображаемый разворот, который обратит направление ВП в направление ПВ.
— Его ошибка, – продолжала она, – его болезненная ошибка, на самом деле сводится к сущему пустяку. Он спутал дальность и длительность. Говоря о пространстве, он разумеет время. Все впечатления накопленные им на пути ВП (пес догоняет мяч, к соседней вилле подъезжает машина) относятся к веренице событий во времени, а не к красочным кубикам пространства, которые всякий ребенок волен переставить по старому. У него ушло время на то, чтобы мысленно покрыть расстоянье ВП, – хотя бы несколько мгновений. И когда он приходит в П, им уже накоплена длительность, которая обременяет его! Что же, спрашивается, странного в его неспособности вообразить поворот вспять? Никому не дано представить в телесных образах обращение времени. Время необратимо. Обращенье движения используют только в кино да и то лишь для создания комического эффекта – воскрешенье разбитой бутылки пива...
— Или рома, – вставил я, и тут прозвенел звонок.
— Все это прекрасно, – говорил я, нащупывая рычаги кресла (ты помогла мне откатиться назад, в мою комнату). – Я благодарен, я тронут, я исцелен! Хотя, твое объяснение – лишь восхитительная уловка, и ты это знаешь; но я не против, мысль насчет попытки раскрутить время – это trouvaille[132]; она напоминает мне (целуя руку, лежащую на моем рукаве) найденную физиком изящную формулу, – все довольны, пока (зевая, заползая обратно в постель) кто-то другой не хватается за мел. Мне обещали к чаю немного рому – Цейлон и Ямайка, единоутробные острова (уютно воркуя, впадая в беспамятство, воркотня замирает)...
