Люба, на минутку.
Иди сюда, Алеша.
Люба!
Иди сюда. Господину Куприкову тоже будет интересно.
Как знаешь.
Вот это Игорь Олегович Куприков{25}. Знакомьтесь. А это господин от газеты, от «Солнца»: интервьюировать.
Вот теперь… Поль! Блесни! Ты так чудно рассказывал. Поль! Ну же… Господин Куприков, Алеша, — вот мой муж тоже…
Извольте. Это случилось так. Слева, из-за угла, катилась карета 'скорой помощи', справа же мчалась велосипедистка — довольно толстая дама, в красном, насколько я мог заметить, берете.
Стоп. Вы лишаетесь слова. Следующий.
Пойдем, дядя Поль, пойдем, мой хороший. Я дам тебе мармеладку.
Не понимаю, в чем дело… Что-то в нем испортилось.
Слово предоставляется художнику Куприкову.
Что я могу… Оставь меня в покое. Я медленно умираю.
Ровно пять. Мы вас слушаем, господин Куприков.
Я только что докладывал Алексею Максимовичу следующий факт. Передам теперь вкратце. Проходя сегодня в полтретьего через городской сад, а именно по аллее, которая кончается урной, я увидел Леонида Барбашина сидящим на зеленой скамье.
Да ну?
Он сидел неподвижно и о чем-то размышлял. Тень листвы красивыми пятнами лежала вокруг его желтых ботинок.
Хорошо… браво…
Меня он не видел, и я за ним наблюдал некоторое время из-за толстого древесного ствола, на котором кто-то вырезал — уже, впрочем, потемневшие — инициалы. Он смотрел в землю и думал тяжелую думу. Потом изменил осанку и начал смотреть в сторону, на освещенный солнцем лужок. Через минут двадцать он встал и удалился. На пустую скамью упал первый желтый лист.
Сообщение важное и прекрасно изложенное. Кто-нибудь желает по этому поводу высказаться?
Из этого я заключил, что он замышляет недоброе дело, а потому обращаюсь снова к вам, Любовь Ивановна, и к тебе, дорогой Алеша, при свидетелях, с убедительной просьбой принять максимальные предосторожности.
