МОРН: Отлично… МИДИЯ: Я пойду… там надо… вещи… Уходит направо.
Морн один. На террасе, сквозь стеклянную дверь видна неподвижная спина Эдмина.
МОРН: Отлично… Ганус, получив письмо, мой долг напомнит мне. Он проберется из марева столицы сумасшедшей, из сказки исковерканной, сюда, на серый юг, в мои глухие будни. Недолго ждать. Должно быть, он в пути. Мы встретимся опять, и, протянув мне пистолет, он, стиснутый и бледный, потребует, чтоб я себя убил, и буду я готов, быть может: смерть созреет в одиночестве… Мне дивно… не верится… так резко жизнь меня покинула. И только бы не думать о родине, — не то метаться буду в темнице с тюфяками вместо стен и с цифрою безумия над дверью… Не верится… Как жить еще? Эдмин! Поди сюда! Эдмин, ты слышишь? Руку, дай руку мне… Мой верный друг, спасибо. ЭДМИН: Что мне сказать? Не кровь — холодный стыд течет по жилам… Чувствую: ты должен глядеть теперь в глаза мне, как глядят на те срамные снимки, что за грош увидеть можно в щелку… Стыдно сердцу… МОРН: Нет, ничего… Я только изумлен… Смерть — изумленье. В жизни иногда нас так же изумляют: океан, цвет облака, изгиб судьбы… Как будто на голове стою. Все вижу так, как, говорят, младенцы видят: пламя свечи, концом направленное вниз… ЭДМИН: Мой государь, что мне сказать тебе? За женщину ты царство предал; дружбу я предаю за женщину — все ту же… Прости меня. Я только человек, мой государь… МОРН: А я, я — Господин Морн — вот и все; пустое место, слог неударяемый в стихе без рифмы. О, королю никто бы никогда не изменил… Но — Господину Морну… Ты уходи. Я понял — это кара. Я не сержусь. Но уходи. Мне тяжко с тобою говорить. Одно мгновенье, и словно в трубке стеклышки цветные встряхнул, взглянул — и жизнь переменилась.. Прощай. Будь счастлив. ЭДМИН: Я вернусь к тебе, лишь позовешь…
