И стан и длинная коса — мои, На подбородке впадина — моя, Но кем душа украдена моя? Зачем кровинки нету на лице? Такую боль я вызвала в отце, Так был он этой встречей потрясен, Что вопрошал себя: то явь иль сон? Не понимал он — трезв он или пьян, Но вот пришел в пустыню караван. Направился к нему один из слуг, Привел моих служанок и подруг. Узнав меня, — в петле, в песке, в пыли, — Протяжный плач подруги завели, Рыдая, лица раздирали в кровь, Одежды рвали и рыдали вновь. Ходжа премудрый, пьяный без вина, В смятении стонал, как дивона. Увидев солнца моего закат, Не мог понять он, жалостью объят: Кто в прах меня втоптал? Какое зло? Как солнце ясных дней моих зашло? Омыв меня чистейшей влагой глаз, Как в саван, завернув меня в атлас, Он амброй пропитал его густой, И камфарой, и розовой водой. Припали женщины к моим ногам И растирали их, прижав к щекам. Дошла ко мне как бы спросонья весть, Почуяла я благовонья весть, Услышала я нежные слова, Глаза открыла я, полужива, Кого же я увидела вокруг? Друзей печальных, плачущих подруг! Сказала я: «Стоять не надо здесь, Долина гибельного ада здесь, Уйдем скорее, говорю я вам». Ходжа тотчас же внял моим словам. Нестройные заплакали звонки, Пустыни мы оставили пески, Покой в носилках вновь я обрела, Все признаки здоровья обрела. Вдыхала амбру я, пила щербет,— Избавилась от пережитых бед. Родник на третьи сутки засверкал. У родника мы сделали привал. Велел ходжа разбить у чистых вод Шатер нарядный, шелковый намет. Я на высоком ложе улеглась, Пришел ходжа послушать мой рассказ.
