ФАРХАД И ШИРИН

Собачьи вопли их не унимай:
Не о моей судьбе ль их злобный лай?

О, если б на ночь вместе с ними мог
Склонить я голову на твой порог!..

Мне там дороже всех была одна:
Была, как я, измучена, больна

И, словно бы стыдясь других собак,
На морду уши свешивала так,

Что покрывалом из больших ушей
Скрывала морду от чужих очей.

Весь выпирал ее спинной хребет,
Подобный узловатой нити бед.

Не только защищаться не могла, —
Свой хвост она едва уж волокла.

Была она вся в язвах, и ее
Терзали мухи, словно воронье.

Ей — от коросты, от увечных ран,
Мне мука суждена сердечных ран.

Быть может, и неведомо тебе,
Она была так предана тебе:

Ни на кого не поднимала глаз,
Но четырех ей мало было глаз,[42]

Когда ты проходила через двор,
Ей подарив случайный, беглый взор.

Хоть в этом с ней соревновались мы,
Друзьями все же оставались мы.

Чем больше был, чем дольше был я с ней,
Тем обнаруживал я все ясней

В ней свойства человечности. Поверь,
Что человечности не чужд и зверь!

Была она великодушна… Да!
Переступив порог твой иногда,

В своей собачьей радости, она
Ко мне бывала жалости полна.

Так иногда, при виде бедняка,
У богача раскроется рука.

Нет! Мы дружили. Помню, и не раз,
Я плачу — слезы у нее из глаз…

Что с ней теперь? Я мысли не снесу,
Что так же тяжко ей, как мне здесь, псу.

Все так же ль носит в сердце, как недуг,
Воспоминанье обо мне мой друг?

Ах, может ли она в себе найти
Остаток сил — на твой порог всползти?

А если хватит сил, — о боже! — пусть
Поймет она мою, собачью, грусть!..

Но, беспокоясь о ее судьбе,
Осмелюсь ли спросить я о тебе?

Когда свое писала ты письмо,
Из жемчугов низала ты письмо,